Андрюшенко Михаил Трофимович, доктор философских наук, профессор кафедры философии и религиоведения Владимирского государственного университета, Владимир, Россия Введение. Проблема, которой посвящена статья

Применительно к первой речь идет об обеспечении возможности продвижения в таких науках, как философия, психология, педагогика, правоведение. Применительно ко второй – об уточнении методики управления поведением в самых различных сферах: от учебного процесса до экстремальных условий. Доказывать объективную потребность того и другого излишне. Она видна и так.

Но вера есть фактор, воздействующий на множество различных феноменов. Поведение – всего лишь один из них. С другой стороны, и поведение представляет собой объект воздействия со стороны множества различных феноменов – множества, включающего веру только как один из членов. Поэтому тема работы, посвященной сформулированной проблеме, оказывается весьма широкой. Она может распространиться на целую серию статей, а возможно, и на монографию. Поскольку же в данном случае речь идет только об одной статье, объем которой, к тому же ограничен, постольку далее делается попытка сосредоточиться на наиболее существенном – таком, какое может составить исходный материал для дальнейшего исследования.

При этом теоретическую основу попытки образует все, достигнутое наукой в изучении двух феноменов. Естественно – в той мере, какой оно доступно и может быть использовано при условии заданности объема.

Вера образует одну из ступеней признания истинности суждения. Она необходима людям для преодоления пробелов в информационных моделях действий. Ее особенностью по сравнению с другими ступенями является достаточное субъективное основание и недостаточное, хотя до некоторого предела и имеющее место, субъективно-объективное основание. Достаточность первого состоит в полном соответствии содержания суждения цели субъекта. Такое суждение может составить информационную модель действий, направленных на то, чтобы цель была реализована, либо – войти в нее как составная часть. Субъективность первого выражается в том, что достаточность оказывается таковой для субъекта. Для других она может отсутствовать, вследствие чего и вера применительно к ним может не приобрести своего качества. Недостаточность второго выражается не в полном, а только частичном соответствии содержания суждения базису осмысления субъекта.

Базис осмысления представляет собой набор сведений, с которым суждение соотносится. В зависимости от выражения индивидуальности субъекта он может обладать множеством особенностей. Но, как минимум, включает: личностное знание, которое, в отличие от других частей своего информационного запаса, человек формирует самостоятельно; ценностно-мировоззренческое знание, складывающееся из ориентиров, принципов, правил и т.д., которые направляют человеческие действия и служат для оценки их результатов; нормативное знание, которое отражает общественные процессы, а также пути и средства их изменения; применительно к научному познанию – элементы стиля исследовательского мышления, которые ориентируют на конкретное отношение к объекту исследования.

С базисом осмысления связана субъективно-объективность отмеченной степени основания веры. Ее субъективная сторона выражается в том, что базис осмысления принадлежит конкретному индивиду. Будь субъектом иной индивид, иным оказался бы и базис осмысления. Ее объективная сторона выражается через то, что составляющие базиса осмысления есть результат воздействия на субъект соответствующих частей объективного мира.

Вера имеет субъект, объект и предмет. Ее субъектом выступает тот, кто верит, т.е. признает определенное суждение истинным на отмеченных основаниях. Им может быть индивид либо группа.

Объект веры составляет явление противоречивого статуса. Оно не воспринимается субъектом. Факт его существования не выводится из наличных фактов, хотя, по убежденности субъекта, и не опровергается ими. Как считает субъект, объект косвенно проявляется через более общую систему, вплетаясь в его взаимоотношение с миром. Противоречивость статуса объекта отражается на субъекте. Поскольку, как отмечено, объект косвенно вплетается в существование субъекта и сказывается на его действиях, постольку последний заинтересован в его познании. Но поскольку объект не представлен ему ни в чувствах, ни через полную выводимость, постольку такое познание затруднено.

Затруднение преодолевается через опредмечивание объекта – мысленное наделение его некоторыми свойствами, для признания существования которых, нет достаточного субъективно-объективного основания, а есть лишь достаточное субъективное основание. В результате складывается предмет веры, отображающий на указанных условиях объект в сознании субъекта и выступающий суждением (группой суждений), на которое направлена вера. В сложившейся ситуации именно предмет веры и ориентирует субъект на соответствующее отношение к объекту.

Вера характеризуется единством оснований, элементов и структуры. Ее основаниями выступают уже отмеченные ценность суждения (достаточное субъективное основание) и правдоподобие суждения (недостаточное субъективно-объективное основание).

К элементам относятся, во-первых, убеждение в ценности суждения (субъективная достаточность). Во-вторых, констатация правдоподобия суждения (субъективно-объективная недостаточность). В-третьих, сомнение в возможности истинности суждения.

Структура веры выражает связь между ее элементами. На основе соотношения качественных определенностей связываемого она принимает следующий вид.

1. 
   Хотя убеждение в ценности суждения детерминируется соответствием последнего достижению цели субъекта, тем не менее, зависит и от констатации правдоподобия суждения. Иначе суждение может вылиться в необоснованную фантазию и потерять ориентирующую направленность. Поэтому для убеждения в ценности суждения необходим некоторый минимум констатации его правдоподобия.
   
2. 
   Единство убеждения в ценности суждения и констатации его правдоподобия не исключает некоторого расхождения между ними. Например, под воздействием доминанты стремления субъекта к достижению цели, основанного на вере в определенное суждение, констатация правдоподобия может оказаться деформированной либо даже не принимаемой во внимание. Убеждение же, вопреки незначительной констатации правдоподобия – обладать высокой степенью. Расхождение между двумя элементами веры связано с тем, что в соответствующих случаях субъекту необходима не столько сама вера, сколько возможность вести на ее основе конкретные действия, ибо цель (приобретение информационной модели действий) может быть отделена от средства (веры) и приобрести самостоятельный характер.
   
3. 
   Констатация правдоподобия суждения определяет не только убеждение в его ценности, но и сомнение в возможности его истинности. Если правдоподобие больше ½, то между ним и сомнением складывается обратно пропорциональная связь. Сомнение тем меньше, тем более высокая степень присуща констатации правдоподобия. Это в свою очередь, влияет на степень убеждения. Но дело меняется, если правдоподобие равно ½. Тогда у субъекта появляется основание признать истинными два различных (возможно, взаимоисключающих) суждения. В этом случае вероятна и утрата качественной определенности самой верой.
   
4. 
   Каждый элемент веры обусловливает соответствующую тенденцию, единство которых придает ей качественную определенность. Так, убеждение в ценности суждения лежит в основе ее распространения, а сомнение в возможности истинности – в основе сдерживания и ограничения. Что до констатации правдоподобия суждения, то она связана с обеими тенденциями, ибо воздействует на каждый из отмеченных элементов. Эти тенденции взаимно уравновешиваются, обеспечивая вере большую или меньшую стабильность.
   

Будучи одной из ступеней признания истинности суждения вера находится между очевидностью и мнением, как такими ступенями. По своим показателям она ниже первой и выше второго. Очевидность есть ступень признания истинности суждения, которая имеет достаточное субъективное основание (ценность суждения) и достаточное же субъективно-объективное основание (правильность суждения). Мнение же составляет признание истинности суждения, имеющее недостаточное субъективное основание (недостаточную ценность суждения) и недостаточное же субъективно-объективное основание (правдоподобие суждения). Таким образом, в своей сущности, формировании, функционировании и твердости вера направлена от мнения к очевидности¹.

Так, деятельность представляется как целенаправленное воздействие человека на явления внешнего мира и себя. Независимо от многообразия, ей присущ ряд общих показателей. Ее образуют осознанные и продуманные действия, совершаемые на основе осознанных же потребностей и соответствующих средств, что сообщает ей четкую дифференцированность. Она направляется информационной моделью, целью и условиями нахождения субъекта. Деятельность структурна, что выражается в строгом наборе и последовательности совершаемых действий. Факт протекания деятельности безличен, ибо не зависит от действующего. Действия, их связь, используемые средства и т.д. определяются в первую очередь целью и условиями, а не особенностями субъекта. Деятельность, наконец, тяготеет к рациональности, хотя не всегда обладает ею. Ее рациональность обусловлена совпадением результата с целью. При отсутствии совпадения рациональность ей не свойственна.

Поведение складывается из поступков. Само по себе оно поставленной цели не подчинено, нося зачастую ситуативный характер и являясь реакцией на сложившуюся обстановку. Поэтому в нем может отсутствовать достаточная продуманность и направляемость информационной моделью. Поскольку поступки во многом основываются на ситуации, постольку неотделимы от случайности: они могут состояться, а могут и не состояться, что лишает поведение четкой структуры. Это способствует преобладанию в нем личностного момента. Соответствующей оказывается и его связь с рациональностью. Даже при осознанном стремлении к ней субъект может оказаться отвлеченным от нее. Тем самым ограничивается и дифференцированность поведения.

Жизнедеятельность протекает под непосредственным воздействием материальных, прежде всего, физических условий существования человека. Она основывается на обмене веществ, рефлекторных процессах и т.д. Ее элементами выступают мышечно-двигательные акты. Последние затрагивают как человека в целом, так и отдельные части его организма. Но в любом случае – носят четко ограниченный характер. Поскольку за одними и теми же мышечно-двигательными актами могут стоять различные детерминанты, постольку в качественном отношении жизнедеятельность дифференцирована слабо. Ее дифференцированность более возможна в отношении количественном².

Но уже из этой характеристики, особенно если поместить ее в систему преобразующей выраженности человека и многообразия его связей с миром, видно, что в реальных условиях уровни активности друг от друга неотделимы. Степень такой неотделимости может быть различной – от взаимной зависимости до взаимного проникновения. Но сама она налицо, ибо основывается на объективной тенденции. Поэтому в чистом виде поведение обычно исключено.

Применительно к связи поведения с деятельностью это выражается, прежде всего, в дополняемости последней первым. Так, если действия оказываются для достижения цели недостаточными, то возможно присоединение к ним, с большей или меньшей осознанностью субъекта, поступков. В итоге поведение не только включается в деятельность, но и в значительной мере функционирует по ее законам.

Это выражается и в так называемом вытекании поведения из деятельности, что обычно носит неосознанный характер и связано с отключением субъекта от работы либо с переключением от одних действий на другие. В познании, например, оно неотделимо от эффекта интуиции. Подтверждением могут служить известные факты, касающиеся Д.И. Менделеева и А. Кекуле, совершивших свои научные открытия во сне, братьев У. и О. Райт, разрешивших техническую проблему посадочной скорости самолета на отдыхе и т.д. Противоречивость этих фактов в том, что неосознанность совершаемого удерживает его в пределах поведения. Но присущая ему неотделимость от цели делает его частью деятельности.

Применительно к связи поведения и жизнедеятельности это нередко связано со стремлением человека управлять своими мышечно-двигательными актами. Причина в том, что жизнедеятельность отражает его биологическую сущность. А поскольку человек – существо биосоциальное, постольку от состояния его жизнедеятельности не могут не зависеть и состояние его сознания, и успех направляемых последним поступков и действий.

Разумеется, поскольку управление целенаправленно, постольку выражает собой собственно деятельность. Но здесь важно иметь в виду и отмеченное выше. Управленческие действия субъекта в соответствующих условиях не могут не дополняться поступками со всеми вытекающими следствиями. С другой стороны, поскольку мышечно-двигательные акты совершаются в пределах организма субъекта, постольку субъект, также в соответствующих условиях, не может не переходить от осознанного управления ими к неосознанному. Следствия же, которые вытекают из неосознанности, при этом налицо.

Единство сказанного о поведении подводит к следующему. Поведение имеет две разновидности. Первая характеризуется, по крайней мере, относительной замкнутостью и противопоставленностью другим уровням человеческой активности. Как феномен человеческого бытия она не исключена. Но ее пределы ограничены. Второй, напротив, присуща комплексность, неотделимость от других уровней активности, взаимопроникновение в них. Соответственно и пределы ее распространения оказываются более широкими.

Кстати небезынтересно отметить, что последнее нашло отражение в современном языке. Так «Новая иллюстрированная энциклопедия» определяет поведение как присущее человеку взаимодействие с окружающей средой, включающее двигательную активность и ориентацию на отношение к этой среде³. В таком определении оно предстает именно как феномен концентрирующий в себе наиболее существенные свойства, из которых складывается человеческая активность.

Соотнося особенности двух разновидностей поведения с особенностями веры, видим, что под ее воздействием в принципе могут находиться обе. Но более распространенным и типичным оказывается воздействие, идущее ко второй разновидности. Попытка представить его далее и предпринимается.

Направляемость поведения верой обеспечивает его качественную определенность. Причина в том, что поведение устремлено в будущее. Субъект же его не может выйти за пределы настоящего. Поэтому ему приходится основываться на суждениях, обладающих, для признания своей истинности, достаточным субъективным основанием (соответствием цели), и недостаточным субъективно-объективным основанием (недостаточным соответствием базису осмысления). Такими суждениями выступают, как сказано, предметы веры, через содержание которых она и воздействует на поведение.

Это содержание включает, во-первых, сведение о возможности поступка. Во-вторых, сведение о способности субъекта совершить поступок. В-третьих, сведение, полностью или частично, составляющие информационную модель поступка. Все сведения могут быть приобретены субъектом через мыслительные операции, либо – получены им в информационном обмене через коммуникацию.

Первое отражает непротиворечивость цели субъекта: (а) законам объективной реальности; (б) своеобразию явления, на которое поступок направляется; (в) условиям, в которых цель предполагается реализовать. Причем отражение может ограничиться сущностью непротиворечивости, а может охватить и ее предмет. В последнем случае сведение оказывается более обоснованным, а вера в него – более твердой.

Во втором отражается способность субъекта к воздействию на объект. Предмет такого отражения складывается из двух составляющих. Одна включает сведение о средствах, необходимых для воздействия, и о соотношении их наличия и отсутствия. В этом качестве она продолжает первое сведение. Другая состоит из сведения о способности субъекта воздействовать на себя как условии своего воздействия на объект. Она отражает, как минимум: (а) связь между тенденциями собственного существования субъекта; (б) связь между тенденциями собственного существования субъекта, с одной стороны, и условиями, в которых оно протекает, с другой; (в) связь между двумя сторонами распространения указанных тенденций в единстве с особенностями объекта поступка. Хотя в отмеченном качестве она тоже связана с первым сведением, тем не менее обладает к нему относительной самостоятельностью. Причина в том, что возможность поступка и способность субъекта к его совершению могут друг другу соответствовать, а могут и расходиться между собой. При расхождении субъекту приходится затрачивать дополнительные усилия, иногда значительные, ориентированные на себя – усилия, которые также направлены в будущее, вследствие чего основываются на положениях, опять-таки, выступающих предметами веры. Кстати говоря, именно последняя квалифицируется порой как «вера в себя», «исцеляющая вера», «вера вопреки всему». И действительно, от нее может зависеть многое. Вспомним, хотя бы, Н.А. Островского, А.П. Маресьева. Н.З. Бирюкова и т.д.

Третье складывается из положений, ориентирующих субъект на то, что делать и как делать то, что делать. Его содержание в принципе неоднородно. Оно складывается из двух частей. Одну образуют предметы веры. Другую – предметы очевидности. Однако поскольку любой поступок, как сказано, направлен в будущее, постольку доминируют здесь предметы веры. Предметы очевидности оказываются в меньшинстве, и их роль не выходит за пределы вспомогательной. Ими выступают лишь отдельные сведения отражающие: (а) последовательность осуществления некоторых усилий; (б) своеобразие использования некоторых средств; (в) ориентацию на некоторые условия. Сами же они, как видно из отмеченного, ориентируют только на настоящее, и то при условии его превращения в предпосылку будущего.

Поскольку рассмотренные сведения в своем единстве образуют предмет веры, направляющий человеческие поступки, а через них, в определенной мере, действия и мышечно-двигательные акты, постольку реально встает вопрос о складывающемся между ними соотношении. Он обусловлен необходимостью регулирования поведения – регулирования, одно из средств которого и составляет вера. Из единства содержания этих сведений видно, что исходный характер принадлежит первому. Затем, на его основе, смысл приобретает второе. Что до третьего, то оно наделяется смыслом только через взаимосвязь первого и второго. Но при этом второе конкретизирует первое. Третье конкретизирует первое и второе. Именно через целенаправленное воздействие на каждое из сведений может изменяться твердость веры. А через такое изменение – цель и направленность поступков.

На основе содержания своего предмета качественную определенность, как поведенческий феномен, приобретает и вера. Будучи признанием истинности того, что составляет ее предмет, признанием, которое имеет достаточное субъективное основание, и недостаточное, но до некоторой степени существующее, субъективно-объективное основание, именно она – при невозможности сделать такое признание, которое имело бы и достаточное субъективное основание, и достаточное же основание субъективно-объективное – становится одной из предпосылок свободы и комфорта субъекта в его поведенческих усилиях.

Естественно, что в отмеченном качестве вера неотделима от риска⁴. Причина в том, что она связана с необходимостью преодоления неопределенности и осуществлением выбора в условиях самой неопределенности, но иного порядка. Однако риск здесь неизбежен, ибо другими средствами, так сказать, равновеликими вере, для совершения поступка субъект не обладает.

Заключение. Из единства изложенного вытекает следующее. Вера по своему содержанию обладает свойствами, обеспечивающими ей возможность быть фактором воздействия на поведение. Вместе с тем, и поведению присущи особенности, не только позволяющие быть объектом воздействия со стороны веры, но фактически делающие его таковым. Тем не менее, как видно из взаимосвязи основных сфер человеческого бытия и уровней человеческой активности, такое воздействие часто оказывается недостаточно осознанным. В нем не всегда учитывается возможность целенаправленно регулировать веру, в том числе формировать ее, изменять твердость и использовать в управлении поведением. В результате ряд сторон взаимодействия человека с миром оказывается пущенным на самотек. Последний затрагивает и нравственность, и учебу, и исполнение обязанностей.

Учет отмеченного позволил бы зафиксировать имеющиеся пробелы и сделать определенные шаги в их преодолении. Естественно, что для этого не обойтись без соответствующих усилий, затрагивающих и теорию, и практику, и касающихся, прежде всего, приумножения и развития психологического, педагогического и правового знания. Усилия, в свою очередь, требуют затрат. Но проходить мимо того и другого значит игнорировать назревшие потребности и загонять внутрь требующую разрешения проблему.

В конце XIX - начале XX века концепции отклоняющегося поведения разрабатывались на основе функционального и нозоцентрического подходов и являлись биогенетическими или социогенетическими объяснительными концепциями. Во второй половине XX века, в результате смены парадигм в науке, проблема отклоняющегося поведения исследовалась комплексным многофакторным анализом.

По мнению С.Т. Гаврилова, отклоняющееся поведение - это многогранное явление жизни социальной среды, социальных отношений в устойчивых формах человеческой деятельности, не соответствующих нормам и ожиданиям общества. Оно может быть позитивным (служение прогрессу общества), и негативным (препятствие развитию общества). Это стереотип реакции поведения, связь с нарушением соответствующих возрасту социальных норм: побег из дома и бродяжничество, ранняя алкоголизация, токсикомания и наркомания, суицидальное поведение, сексуальные девиации. Оно обусловлено социальными и биологическими причинами, вызванными болезнями, адаптацией и дезадаптацией.

С.А. Беличева выделяет асоциальный тип отклоняющегося поведения; рассматривает корыстную направленность (хищение, кражи), агрессивную ориентацию (оскорбление, хулиганство), социально-пассивный тип (уклонение от гражданских обязанностей, уход от активной общественной жизни), считая, что они различаются по степени общественной опасности, по содержанию и целевой направленности.

Плахов В.Д. раскрыл формы отклоняющегося поведения: асоциальное (аморальное, деструктивное, политическое преступление), делинквентное (криминальное) и паранормальное. В.Д. Менделевич выделяет клинические проявления отклонений от нормы - делинквентное, аддиктивное, патохарактерологическое, психопатологическое, на базе гиперспособностей; подчеркивая, что при психопатологических типах девиантного поведения значение ситуативных факторов нивелируется.

Каждому человеку свойственно отклоняться от оси своего существования, развития. Причина отклонения лежит в особенностях взаимодействия и взаимосвязи человека с окружающим миром, социальной средой и самим собой. Это естественное условие развития поведения. Социальное отклонение – поведение ндивида или группы, которое не соответствует общественным нормам и в результате нормы нарушаются, принимая разные формы и типы: преступники, отшельники, гении, аскеты, святые.

Основа поведения - отношения к моральным нормам, так как поведение «это взаимодействие со средой, опосредованное их внешней (двигательной) и внутренней (психической) активностью». Сам человек социальное существо с конкретным поведением в обществе. Если оно неадекватно, тогда это переоценка личности своей возможности. По мнению С.Л.Рубинштейна, неосознанное проявление раскрывает тип импульсивных реакций, когда мотивация действий из предметного плана переходит в план личностно-общественных отношений.

Типологизация отклоняющегося поведения сложна, ибо любые проявления можно считать девиантным и недевиантным: все определяется нормативными требованиями, их оценкой. Вне зависимости от формы проявления девиантного поведения главное в нарушении взаимодействия личности с реальностью. Ребенок может применять неконструктивные способы взаимодействия с окружающей действительностью, такие как: противодействие реальности, болезненное противостояние, уход от реальности, который может быть расценен как проявление детской слабости и игнорирование окружающей действительности. Конструктивным видом взаимодействия: является приспособление - развитость адаптивной системы. Нормы поведения выработаны определенной социальной группой, обществом в целом. Это групповое осознание в представлениях и суждениях требований членов группы к поведению. Нарушение социальных норм личностью приводит к наказаниям со стороны группы. Если поступки личности противоречат нравственным нормам, то это станет отклоняющимся поведением.

Отечественные ученые А.А. Александров, В.В. Королев, В.Д. Менделевич, В.Г. Степанов считают целесообразным делить девиантное поведение на: преступное - криминальное. Криминальная личность та, что совершила преступление (В.Н.Кудрявцев, В.Ф.Пирожков). Одни исследователи утверждали приоритетность экзогенности («преступниками не рождаются, а становятся»), другие – доказывали значимость эндогенных причин (Айзенк, Кречмер, Ломброзо, Шелдон), когда отклонения генетически «запрограммированы».

У преступной личности существует: расхождение между уровнем притязаний и потребностью в сохранении привычной самооценки; завышенная самооценка; отрицательные черты личности; преобладание примитивных и часто общественно отрицательных потребностей. Противодействуют реализации этих потребностей мотивы утилитарного характера: боязнь наказания, учет степени риска; неудовлетворенность занимаемым положением среди сверстников; озлобленность; узость интересов, пассивность в учебной деятельности, безответственность.

Чезаре Ломброзо предложил биосоциологическую теорию, в которой связал преступное поведение человека с его анатомическим строением. Он выделил 37 характеристик «врожденного преступного типа», в их числе: выдающаяся нижняя челюсть, сплющенный нос, редкая борода, приросшие мочки ушей. Другим представителем данного направления выступает Уильям Шелдон, который обосновал связь между типами темперамента (и поведения), а также типами соматического строения человека. Другими биологическими факторами девиантного поведения могут стать повреждения головного мозга, определенные свойства нервной системы. Итогом оказалось понимание того, что поведение личности обосновано интегративным характером всех факторов.

Делинквентное – допреступное поведение. Это противоправное действие без уголовной ответственности, характеризующееся агрессивностью, лживостью, прогулами школы, бродяжничеством, непослушанием, враждебностью к учителям и родителям, жестокостью к младшим и животным, дерзостью и сквернословием.

Антисоциальное - делинквентное поведение противоречит правовым нормам, угрожает социальному порядку и благополучию окружающих людей. Оно включает любые действия или бездействия, запрещенные законодательством: хулиганство, кража, грабежи, вандализм, физическое насилие, торговля наркотиками.

Аморальное – безнравственное поведение - поведение, уклоняющееся от выполнения морально-нравственных норм, непосредственно угрожающее благополучию межличностных отношений.

Аутодеструктивное - саморазрушительное поведение - поведение, отклоняющееся от медицинских и психологических норм, угрожающее целостности и развитию самой личности. Его специфика - опосредованность групповыми ценностями. Группа может порождать формы аутодеструкции: наркозависимое поведение, самопорезы, компьютерную зависимость, пищевые аддикции, суицид. Социальные отклонения выполняют в обществе противоречивую роль, что может стать угрозой стабильности общества или её поддержкой.

Социальные структуры эффективны, если обеспечен порядок и предсказуемое поведение человека. Каждый должен знать, какого поведения можно ожидать от других и от самого себя. Социальные индивидуальные и групповые отклонения оцениваются с точки зрения культуры, принятой в данном обществе. В последние годы такие формы отклонений усилились: насильственная и корыстная преступность, алкоколизм, наркомания, аморальность населения. Социальная норма проявляется в поддержке и структуре законов, традициях, обычаях.

Такое поведение объективно обусловлено совокупностью определенных обстоятельств жизни, а субъективно - особенностями личности нравственного развития, жизненной позиции, закономерным отражением этих обстоятельств. На современном этапе нашего общества идет рост асоциальных действий совершаемых детьми и прежде всего, наркомании. Изучением наркотизма несовершеннолетних детей занимаются медики, педагоги, психологи, социологи. «Наркомания» - слово греческого происхождения, состоящее из двух корней: пагке - «оцепенение», онемение», mania - «безумие», «сумасшествие», «болезненное пристрастие». Это может быть болезнь, вызванная постоянным употреблением наркотиков, которые повышают психическую и физическую зависимость от них.

А.Г. Макеева (1995) дала понятие «наркогенное заражение» - как начальное знакомство с наркогенными веществами. Она одним из важных факторов считает приобщение детей к наркотикам на основе «наркогенной запрограммированности» - личностной установки на изменение внутреннего психического состояния при использовании разных химических соединений. Информационное воздействие влияет на активность индивида, если оно вызывает установку.

Зарубежная психология показывает наркомана как больного с несоответствием между миром и его «Я», который видит в наркотиках возможность внести коррективы в это несоответствие у себя. Появляется стремление заполнить непереносимую внутреннюю пустоту. Потребление наркотиков начинается в раннем возрасте, когда ребенок еще не сформирован ни физически, ни в каком - либо другом отношении, менее всего в социальном. Э. Фром (1993) утверждал, что человек, наркотически усваивающий тип поведения, навязываемый ему окружающими, уничтожающий собственное «Я», в конечном итоге теряет самого себя.

Удачным является определение наркотизма как формы саморазрушающего (аутодеструктнвного) поведения. Человек сам разрушает свое тело, физическое и психическое здоровье, разрушает свою судьбу (О.А.Таротенко, 2002). В последние годы распространение получил термин «аддиктнвное поведение» - пагубная привычка, пристрастие к чему-либо, порочная склонность. Ученные I Г.А. Милушева, Н.Г. Найденова (1992) - рассматривают наркотизм несовершеннолетних как одну из форм отклоняющего, девиантного или асоциального поведения. Одурманивание является отклонением от общечеловеческих законов - нарушением норм морали, здорового образа жизни, а также затрагивает интересы и безопасность окружающих

Изучение причин наркоманизации отечественных и зарубежных исследователей позволило определить так причины наркомании, это:

- любопытство и групповая идентификация; зависимость и толерантность;

- серьезная социопатическая деструкция личности и стимуляция к творчеству;

- культурные и субкультурные запреты, усталость, тревога, скука;

- конфронтация поколений - протест в отношении духовных ценностей родителей, общества в целом, поиск необычных ощущений и переживаний.

Общим для больных наркоманией все-таки является психологическая незрелость, свойственная детям разного возраста, но проявляющаяся выраженной формой. Это такие особенности эмоциональной незрелости как недостаточно развитое умение контролировать собственное поведение и соразмерять желания и возможности в удовлетворении своих потребностей, ложные представления о системе духовных ценностей. Факторами, способствующими развитию наркомании, будут такие личностные черты, как: слабость волевой деятельности, переживание чувства собственной неполноценности, неумение устанавливать межличностные отношения, склонность к подражательству, повышенная внушаемость, подчинение групповому поведению, высокая напряженность аффекта, низкая способность к переживаниям, наличие эмоций гнева-отвращения.

Приобщение к наркогенным соединениям обусловливает нравственную деформацию личности. Это выражается в низком интересе к социальной жизни, стремлении избегать трудностей, отсутствии установки на труд и учебу, преобладании элементарных потребностей. Изначальное отсутствие внутренней личностной структуры, механизмов нравственной регуляции, способных противостоять наркогенному давлению среды, обусловливает подчинение поведения индивида механизму гедонического регулирования в упрощенной форме. Одурманивание является следствием деформации нравственного компонента, усугубляя и усиливая его. Поэтому вопросы профилактики наркомании должны пересекаться с вопросами нравственного формирования личности.

Существуют подходы к оценке поведенческой нормы, патологий и девиаций: социальный – упор делается на социально одобряемые стандарты поведения, бесконфликтность, конформизм, подчинении е личных интересов общественным. Это внешние формы адаптации, приспособленность к самому себе.

Оценивается девиантное поведение способами:

приспособлением – адаптацией; противодействием реальности – индивид пытается разрушить ил изменить ненавистную действительность в соответствие со своими собственными ценностями и установками, пытается изменить под себя реальность, извлечь выгоду из нарушения нормы поведения; болезненное противодействие реальности – признаки психологической патологии и психопатологических расстройств; уход от реальности – оценка ее негативно, неспособность к адаптации этой реальности; игнорирование реальности - не принятие в расчет требований и норм реальности. В зависимости от способов взаимодействия с реальностью выделяются типы девиантного поведения: деликвентное, аддиктивное, патохарактерологическое, психопатологическое (В.Д. Менделевич, 1998 г.).

Список литературы

1.Бадмаев, С.А. Психологическая коррекция отклоняющегося поведения школьников. - М.: Магистр, 1999. - 96 с.

2.Гоголева, А.В. Аддиктивное поведение и его профилактика. - М., - 2003.

3.Захаров, А.И. Предупреждение отклонений в поведении ребенка. - 3-е изд., испр. - Серия Психология ребенка. - СПб.: Издательство Союз, Лениздат.-2000-180с.

4.Менделевич, В.Д. Психология девиантного поведения: Учебное пособие. - М.: МЕДпресс, 2001.

5.Петухова Л. К вопросу о формах и методах профилактики нравственных и психических отклонений в поведении несовершеннолетних. - Херсон, 2002. - 120 с.

6.Фельдштейн, Д.И. Психология развивающейся личности. - М.: Просвещение, 1996. - 180 с.

Шопенгауэр резко подверг критике кантовскую теорию наказания как про-стого воздаяния ради воздаяния. Он считал, что закон и его исполнение в виде наказания – это критерии перспективы, а не ретроспективные элементы и име-ют сущность будущего. В этом отличие наказания от мести, мотивированной исключительно свершившимся. Осуществляя месть, человек находит себе уте-шение в страдании, которое он вынес сам: «Это - злоба и жестокость, которые этически не могут быть оправданы… Воздаяние злом за зло без дальнейшей цели не может быть оправдано ни морально, ни каким-нибудь иным разумным основанием и jus talionis (право воздаяния) в качестве самостоятельного, конечного принципа уголовного права не имеет смысла»¹.

В этом высказывании выделяется решающая роль цели наказания. При этом в теории наказания мыслитель, так же как и Гегель, разделяет понятия мести и наказания. Наказание всегда имеет моральное оправдание, тогда как месть не имеет, так как воздаяние злом за зло опять же является бессмысленным. Человек в свою очередь обязан заботиться об обществе и себе подобных, о безопасности, для чего и создается положительное право в виде совокупности противомотивов, которые устрашают под угрозой наказания всех, кто имеет мотив нарушать справедливость и непосредственно уже нарушает ее.

Роль судьи в доктрине немецкого правоведа (Шопенгауэра) отводится Богу, так как, по его мнению, ни один человек не имеет права выступать в этой роли и подвергать каре другого. Человеку отводится лишь роль предотвращения противоправных деяний под угрозой наказания. Учение А. Шопенгауэра о наказании является не новым, его истоки можно найти в предшествующих фи-лософско-правовых концепциях Платона, Гоббса, Гегеля, Пуффендорфа¹. Сам ученый согласен с рядом обстоятельств в теории наказания, разработанных его предшественниками.

Немецкий юрист Адольф Меркель (1836-1896) разработал свое учение о наказании, которое он связал с реальным научным подходом к структуре пре-ступления. Меркель занимает посредническую позицию по отношению к различным толкованиям наказания как воздаяния и как чисто целевого наказания. Воздаяние и целевое наказание не исключают друг друга. Дополняя высказывание мыслителя Иеринга, Меркель отметил: «наказание должно отражать в себе, как в зеркале, не природу или сущность тех элементов, с которыми оно борется, а сущность тех, которые призваны их одолевать»².

По мнению юриста, наказание обосновывается как самим преступным деянием и его длящимися последствиями, так и интересами будущего, подобно тому, как лечение определяется либо болезненным состоянием больного, либо опасностью, с ним соединенною. Поэтому является неправильным вопрос: наказывает ли государство потому, что закон нарушен или для того, чтобы закон не был нарушаем? Государственное наказание в данном случае по существу своему есть правовое притязание или требование (Rechtausspruch), которое сменяет требование, нарушенное противоправным деянием, и являющееся его эквивалентом.

При этом интересы, выражавшиеся в соблюдении нарушенного правового предписания, должны, по возможности, получить свое удовлетворение посредством вновь возникшего правового требования, и при том в форме, которая соответствует новому положению вещей. Профессор Н.С. Таганцев по этому поводу замечал: «…на этом формальном основании ставит затем Меркель положения, приближающие его доктрину к теории полезности»¹.

Правовое наказание служит общественным интересам, и оно определяется значением для общественных интересов преступного деяния, к которому оно применяется. Целью наказания является обеспечение этих интересов посредством придания большого значения нарушенной обязанности путем уничтожения или ослабления проявления враждебных этим интересам сил и устранения психических последствий преступления, или путем аннулирования значения преступления. Данные цели наказания достигаются как его исполнением, так и под угрозой уголовного закона.

Из вышеизложенного следует, что «Меркель различал общие цели наказа-ния – укрепление силы закона и охраняемых им социальных интересов и пара-лизацию сил, им вредящих, и целый ряд специальных целей: признание деяния заслуживающим порицания, успокоение тех, в которых преступление породило беспокойство, удовлетворение или вознаграждение тех, в чью правовую сферу вторгся виновный, уничтожение вредных последствий деяния в самом преступнике, исправление и обезвреживание его и т.п. Причем все эти различные цели могут получать различные значения, смотря по свойству преступления или преступников и по различию культурных условий жизни. В этом сочетании Меркель видит проведение принципа истинного воздаяния за учиненное деяние, противодействия ему, а потому и относит свое учение к теориям возмездия»¹.

Наказание включается Меркелем в понятие воздаяния и несет характер противодействия преступлению, которым оно через последнее должно выровнять внесенный разлад в отношение. Так как воздаяние – это противодействие злодеянию и само благодеяние, которые, будучи направлены и против того, кто их совершил, имеют целью сбалансировать принявшую в них активное и пассивное участие личность. «Внутри соперничества, в котором повсюду просматривается поставленная человеческая воля и интересы, утверждение одинаковых сфер влияния зависит от проявлений власти, и к этим проявлениям силы относится и воздаяние»².

Французский мыслитель Эмиль Дюркгейм (1858-1917) пытался создать со-бственную теорию наказания, которая хотя и имела какие-то новшества, но по существу была возвратом к бентамовскому пропорциональному отмериванию. Дюркгейм отмечал: «Нет общества, в котором не считалось бы за правило, что наказание должно быть пропорционально преступлению»³. Признавая преступ-ление как нормальное явление общественной жизни, он выводил следующие подходы к наказанию: «В то же время теория наказания обновляется, или, скорее, должна обновиться. Действительно, если преступление есть болезнь, то наказание является лекарством и не может рассматриваться иначе; поэтому все вопросы сводятся к тому, чтобы узнать, чем оно должно быть для выполнения своей роли лекарства. Если же в преступлении нет ничего болезненного, то наказание не должно иметь целью исцелить от него и его истинная функция должна быть отыскиваема в другом месте»⁴.

Данной истинной функцией ученый считает следующее: «Оно играет поле-зную роль. Только роль эта не в том, в чем ее обычно видят. Она не служит или служит второстепенным образом – для исправления виновного или для устрашения его возможных подражателей; с обеих этих точек зрения польза его по справедливости сомнительна и, во всяком случае, посредственна. Его истинная функция – сохранить в целостности общественную связь, удерживая всю ее жизненность в социальном сознании»¹.

Правонарушение и лицо, его совершившее, не признают общественные нормы и наносят ущерб социальной солидарности. В свою очередь общество в лице отдельных институтов, имеющих властные и судебные полномочия, в данном случае прибегает к репрессиям по отношению к преступнику. Здесь, по мнению Дюркгейма, «единственное средство утвердить себя – это выразить единодушное отвращение, вызываемое преступлением, при помощи подлинного действия, которое может состоять только в страдании, причиняемом виновному. Таким образом, это страдание, будучи необходимым продуктом порождающих его причин, не есть бесцельная жестокость. Это знак, свидетельствующий, что коллективные чувства все еще коллективны, что единение умов в одной и той же вере все еще в целостности»².

Главное назначение наказания по Дюркгейму – это действовать на честных людей, так как оно служит для вылечивания ран, нанесенных коллективным чувствам. Без сомнения, предупреждая в умах, уже потрясенных, дальнейшее ослабление коллективного духа, оно может помешать умножению преступлений. В то же время репрессии Дюркгейм относит к атрибутам общества, основанного на механической солидарности, полагая, что при достижении органичеческой солидарности необходимость в них отпадет, и они будут заменены нерепрессивными реституциями.

Анализируя вопрос альтернативных лишению свободы мер наказания, являющийся одним из наиболее актуальных на сегодняшний день, можно упомянуть теорию «эквивалентов» уголовных наказаний итальянского юриста Энрико Ферри (1856-1929), который предложил свой вариант предупреждения правонарушений: «До тех пор пока социальное здание не будет радикально перестроено в своих экономических, а, следовательно, также моральных, политических и юридических основах, согласно данным и предсказаниям социалистической социологии, до тех пор, по нашему глубокому убеждению, везде, где эти заместители наказания будут в состоянии проявить свою превентивную силу, преступления совершаться не будут»¹.

В качестве эквивалентов Энрико Ферри предлагает законодателю заняться предварительным изучением биологии и психологии, ссылаясь при этом на Герберта Спенсера. Это необходимо для направления «… развития социального организма с таким расчетом, чтобы деятельность людей не находилась постоянно под бесполезной угрозой репрессии, а направлялась постоянно косвенным образом на непреступный путь, чтобы способности и потребности людей получали свободное удовлетворение; естественные наклонности должны сдерживаться по возможности меньше, а соблазн совершать преступления должен быть доведен до минимума»².

В первой половине XVIII века вменение нашло свое отражение в философ-ских системах X. Вольфа, который, опираясь на теорию естественного права, рассматривал виновное вменение³, его идею попытался развить Ч. Беккариа². И. Кант и его субъективно-идеалистическая философия под уголовным вменением понимали нравственную ответственность, в основе которой лежит признание лица свободной причиной совершенного поступка, причинность которого непостижима³. Гегель как объективный идеалист под условием вменения видел наличие разума и воли, где вменяемость - свойство субъекта преступления, которое «состоит в утверждении, что субъект в качестве мыслящего знал и хотел...»⁴.

Русские криминалисты свободу воли признавали основным критерием вменения и вменяемости. Они выдвинули формулу: только лицо, обладающее способностью действовать свободно, может быть виновником преступления. Г.И. Солнцев утверждал, что «преступление есть деяние свободное, к вменению которого требуется, чтобы субъект, учинивший преступное деяние, имел разум и свободную волю»¹. П.Д. Калмыков, рассуждая о вменении преступлений, отметил, что «разумение (воля) и свобода - необходимые условия вменяемости», где разумение - познавательная способность, а свобода - способность действовать в соответствии с внутренними побуждениями. При этом разумение и свобода - единое целое.

Идеи личностного подхода к делинквенту дискутировались первоначально на философском уровне. Однако постепенно, начиная с конца XVIII - начала XIX веков «конфликт идей» по поводу соотношения биологического и социального актуализируется, как в теоретическом, так и в прикладном плане. Немаловажную роль здесь сыграли труды Гегеля и его полемика с Кантом. В частности, он применил философскую характеристику отношения субъекта и поступка к четкому формулированию конкретных критериев оценки вменяемости и ее пределов в зависимости от личностных качеств субъекта.

Говоря о зависимости вывода о невменяемости с наличием такой степени неопределенности власти и силы самосознания и благоразумия субъекта, которая исключает его признание мыслящим и волящим по отношению к деянию, Гегель отмечает наличие многих степеней такой неопределенности: от нерезких - до резко выраженных. Только последние (идиотизм, сумасшествие, детство) приводят к выводу о невменяемости. Менее же резкие степени неопределенности совместимы с вменяемостью. Особую важность для более полного раскрытия темы представляет замечание Гегеля о наследственных предрасположениях злобности, коварности, свирепости и тому подобным, а равно о возможности возникновения этих свойств в результате воздействия на плод во время беременности, отравления и т.д.

Ученые, исследовавшие труды Гегеля, неоднократно отмечали, что в целом ряде своих работ, посвященных вопросам мер правовой ответственности, он опирался на труды психиатров, которые являлись носителями зачатков пси-хологических знаний, что придало особую убедительность гуманистическим взглядам о необходимости учета субъективной стороны деяния и свойств личности, включая степень психического здоровья субъекта¹.

Уже эмпирический уровень наблюдений за деяниями аномальных - а именно он был характерен для того периода - инициировал и попытки законодателя учесть его, как и попытки юридической теории тех веков интерпретировать эмпирические данные психиатров, (как и непосредственные наблюдения юристов-практиков) для нужд судебной деятельности и ее правового регулирования. В сочетании с носителями гуманистических идей в уголовном праве представители психиатрии побудили законодателей ряда стран глубже вникнуть в цели наказания и возможности его применения в отношении психически аномальных субъектов.

Особо следует подчеркнуть вклад в изучение преступного поведения изве-стного исследователя Лафатера, констатировавшего, «что при известных фор-мах головы, при известных сложениях люди прирожденно бывают способны или неспособны к испытанию определенных чувств, к приобретению опре-деленных талантов и к определенным родам деятельности»².

Его учение развил немецкий профессор Ф.И.Галль (1758-1828), который считал, что особенности человеческой психики связаны с особенностями его организма. Более того, он был убежден, что физические особенности человека способны характеризовать его определенным образом. Он полагал, что «различия в форме черепов вызываются различием в форме мозгов». Исследования в этом направлении привели Галля к построению френологической доктрины, суть которой заключается в изучении мозга и строении черепа человека, являющегося системой различных склонностей, чувств и способностей³.

Отдавая дань психофизиологическим особенностям человеческой консти-туции, что являлось несомненным новаторством в изучении человека, Галль, тем не менее, вовсе не отрекался от детерминирующего значения социального. Он считал, что унаследованная программа не остается неизменной. На нее влияет окружающая среда, внося в программу определенные коррективы. В связи с этим Галль считал необходимым упражнять положительные природные качества, чтобы усилить их деятельность.

В своей френологической теории Галль естественно касался и вопросов преступности. Он считал, что действия человека не имеют характера неодолимости. Проявление той или иной способности коррелирует с тем, насколько у человека эта способность развита, а также с теми условиями, среди которых он живет. Мотивы, как единственные детерминанты деятельности, зависят как от внешних, так и от внутренних условий. Внешние условия в виде средового влияния определить достаточно просто.

Не так обстоит дело с внутренними условиями. Галль обращает внимание на трудности точного определения степени внутренней виновности, которая зависит от мельчайших особенностей организации преступника, с целью точного соизмерения с ней степени наказания. Поэтому Галль делает вывод, что всякому разумному законодательству необходимо отказаться от притязаний отправлять правосудие. Оно должно ставить себе иную цель - предупреждать преступления и исправлять преступников, обезопасив общество от тех из них, исправить которых не представляется возможным.

Мысль Галля, к воплощению которой стремятся все юридические системы: «Поскольку же довольствуются запрещениями и наказаниями, постольку создают только мотив повиноваться. Но этот мотив действует лишь в той мере, в какой наказание представляется неизбежным. Напротив, просветлением духа и доставлением ему в изобилии более благородных мотивов, заимствованных из нравственности и религии, ему даются средства, сила которых никогда не ослабляется и человек знакомится с такими свидетелями своих действий, скрыться от которых нет возможности»¹.

Сознавая, что его теоретические построения предвосхищают развитие научной мысли, Галль писал: «Есть основание опасаться, что действительные потребности человека еще долго останутся без общего признания, а потому и уголовные кодексы еще не скоро получат возможность преодолеть все множество препятствий, предрассудков и застарелых привычек, которые держат их прикованными к колыбели их младенчества»¹.

В XVIII в. возник очередной импульс законодательного решения вопроса об ответственности лиц с психическими аномалиями. Для уяснения существа проблемы и ее остроты необходимо обратиться к истории развития науки, законодательства и практического существования норм, регулирующих отношение к лицам с психическим расстройством. При этом одной из решаемых задач является объединение истории философии, права, криминологии, психиатрии, не дробя ее по отдельным государствам, с целью выявления общих закономерностей и тенденций в подходе к исследуемой проблеме.

До середины XVIII века в Западной Европе и в России душевнобольные осуждались и наказывались так же, как и здоровые лица. Проблема невменяемости и вменяемости, категорий, с которыми тесным образом связан вопрос об уголовной ответственности лиц с психическим расстройством, не исключающим вменяемости, возникла на рубеже XVIII и XIX веков. Для оценки промежуточных состояний между душевной болезнью и полным психическим здоровьем, между которыми, как известно, нет резкой границы, была предложена концепция уменьшенной вменяемости. Но единства точек зрения, как среди юристов, так и психиатров не было. По-разному этот вопрос решался в уголовном законодательстве западноевропейских стран. В России же эта концепция не получила широкой поддержки, а законодательство этим термином вообще не пользовалось².

Но прежде чем мы проанализируем взгляды ученых на категорию уменьшенной вменяемости в рамках исторически сложившихся школ уголовного права, остановимся кратко на категориях невменяемости и вменяемости, с которыми самым тесным образом связана уменьшенная вменяемость³. До этого времени перед судом не стояла задача выяснения состояния душевного здоровья лица во время совершения им преступления. «Если имелось преступление, находился подозреваемый, его пытали, затем наступало кровавое возмездие... Общество защищало себя одинаково жестоко и быстро не только от реальных преступлений, ...но и от воображаемых. Вопрос о том - болен ли преступник - вообще не разбирался»¹.

Эпоха Возрождения и Реформации ознаменовалась тысячами процессов о
волшебстве, колдовстве и т.п., и тысячи душевнобольных, преследовавшихся
как одержимые или колдуны, были приговорены к сожжению на костре или
помещались в больницы для душевнобольных, где их положение было
ужасным. Камеры, где содержались такие лица, были похожи на звериные
клетки, а заключенные в них находились в цепях. Посетители приходили в
сумасшедший дом, как в зверинец, и часто позволяли себе грубые забавы и
шутки, приводившие больных в бешенство. Прислуга обходилась с ними
крайне грубо и прибегала к побоям... Суды же иногда приговаривали больных к
вечному заключению в сумасшедших домах.

Судебными экспертами по вопросу невменяемости также не всегда выступали врачи. Ими могли быть монахи, богословы². Кроме того, еще в XVII и в XVIII веках существовало достаточно большое количество правительственных указов, в соответствии с которыми судьи не должны были принимать во внимание даже доказанную душевную болезнь, осуждая таких людей со всей строгостью. «По-видимому, до 1789 г., - пишет А. Амон, - с точки зрения закона сумасшедших не существовало... Даже законы Французской революции молчали по отношению к сумасшедшим...»³.

В уголовном законодательстве Франции XVIII века не проводилось четкого различия между преступниками и психически больными. Во Франции, в Германии и в Англии психически больных казнили, заключали в тюрьмы, и даже в возникших в XV - XVI веках психиатрических больницах средствами для лечения были «цепь, розги, темная комната и карцер»¹. Когда великий реформатор психиатрии врач-психиатр Ф. Пинель (1745-1826) снял первые железные наручники с психически больных в Бисетре (было запрещено насилие в отношении лиц с аномальным состоянием психики), там вместе с ними содержались бродяги, нищие и ожидавшие отправления на каторгу преступники.

Обязанность по принятию мер по ограждению безопасности общества от психически больных, ответственность за содеянное ими, если «они не сторожили больного и не воспрепятствовали тому ущербу, который он нанес другим», возлагалась на родственников больного. Если же домашнее содержание недостаточно гарантировало безопасность сограждан либо родственники не могли с больным справиться, то могло применяться и тюремное заключение².

Традиционные взгляды юристов поколебали работы основоположника классической школы уголовного права итальянца Ч. Беккариа («О преступлениях и наказаниях», 1764г.) и французского врача-психиатра Ф. Пинеля («Трактат о душевных болезнях»). Работы Ф.Пинеля и его практическая деятельность заставили правительство революционной Франции снять цепи с душевнобольных и гуманно к ним относиться, а юристов задуматься над проблемой вменяемости и невменяемости. Как отмечал Д. Дриль, определяя значение трудов Пинеля, «сумасшедшие дома из ужасных тюрем превратились в больницы и, постепенно улучшаясь и приспосабливаясь к своей цели, стали могущественно способствовать изучению человека и верному пониманию сокровеннейших сторон его душевной жизни»³.

Однако история знает и другое отношение к душевно больным. Рост материального благосостояния средних классов во Франции и Англиивызвал потребность в более квалифицированной помощи к лицам рассматриваемой категории. Опубликованные Серье и Либером архивные материалы дают нам сведения о том, что ордену иоаннитов во Франции удалось поставить психиатрическое дело на значительную высоту. Пансионы, открытые еще в 1630 году орденом при больницах Шарантон и Санли, с течением времени совершенствовались и в начале ХVIII века уже представляли такие учреждения, в сравнении с которыми государственные приюты казались тюрьмами самого примитивного типа.

Наряду с хорошим обслуживанием больных каждом пансионате имелся корпус для «благоразумных» больных и для неутративших доброй воли; полусвободные корпуса, где больные спокойные и безопасные. В крепком корпусе или отделении с надзором для пансионеров, находящихся под замком, помещались беспокойные эле-менты, нуждавшиеся в исправлении с проявлением дурных инстинктов. В госпи-тальном отделении помещались нуждающиеся в специальном уходе, а также ослаб-ленные физически в связи с отказом от пищи или же склонные к самоубийству. Если кто-либо из душевнобольных оказывал на товарищей деморализующее действие, его отделяли в другое помещение. Согласно принятому регламенту, у содержащихся пансионеров ни под каким предлогом не должно быть ни ножей, ни ножниц, ни металлических вилок, ни тростей, ни палок. Методы лечения сводились к кровопусканию, слабительным, антиспазматическим средствам и т.д¹.

Тем не менее, в XVIII веке в Европе уголовная ответственность лиц, страда-ющих психическими болезнями, была достаточно частым явлением, а освобожде-ние данной категории лиц рассматривалось как исключение, а по кодексу Наполеона 1804 года², считавшемуся, по справедливости, одним из самых замечательных произведений юридической мысли, душевнобольные все еще приравнивались к диким зверям, так как одно и то же наказание угрожало «тем, которые позволяют блуждать на свободе сумасшедшим или буйным, или вредным животным, или диким зверям» (§ 574).