Казанцев Геннадий

Глава 1

Не счесть!

А вот великая советская кинозвезда актриса Клара Лучко умерла тихо и спокойно. Огромное число людей осчастливила своей доброй улыбкой эта несравненная красавица!

Тоже, наверное, не сразу сосчитаешь?!

Говорят, если человек свою жизнь провел, энергично трудясь под теплыми лучами солнца и, одухотворенно отдыхая при золотистом свете луны, так и умрет, незаметно и мирно перебравшись на другой свет.

Тому, кто делал зло и терзал людские сердца, придется испить свою горькую смертную чашу в величайших страданиях, терпя неслыханные мучения. А кому привелось на своем веку творить только одно добро, лаская слух ближних кротостью и всячески им помогая, тот получит огромное просветление, чтобы в покорной тишине и благости найти счастливую дорогу к Всевышнему.

Павел Кафин не являлся ни великим руководителем, ни известным деятелем искусства, он не творил ни добро, ни зло, поэтому решил отойти в иные миры по-особому, как полагается, считал он, большинству смертных. Устав сражаться со всевозможными болезнями, по достижении шестидесятилетнего рубежа Кафин нарочно поссорился с супругой, уединился в небольшой приморский городок, где уже давно купил по дешевке однокомнатную квартиру, и стал дожидаться своего звездного часа.

«Зачем быть кому-то в тягость? – рассуждал Павел, таивший в себе патологическую неприязнь ко всякого рода лекарствам. – Пусть не омрачат близких последние дни моего пребывания на бренной земле. Все в этом мире имеет определенный срок службы, так называемый технический ресурс.

Взять, к примеру, государственных деятелей! Тех же императоров, королей, эмиров…. Кажется, у них все есть: и опытные врачи, и психологи, и личные астрологи, и какие хочешь лекарства, а живут они, как правило, в большинстве своем от шестидесяти до восьмидесяти лет.

Даже обычный камень, рождаясь при случайном или намеренном откалывании от скалы, располагает предназначенным ему веком, ибо, в конечном счете, жизнь заставит его умереть, превративши в обыкновенную пыль. Как не может сосна или береза просуществовать две жизни, так и простой человек, протянет до старости, а затем никому он не нужен.

Ни матушке природе, ни государству, ни родным».

После мини инсульта, который Павел перенес практически на ногах, противный звон в ушах, слезливость, общая вялость организма стали его обычными спутниками. До ухода на пенсию он был ещё жизнерадостным даже общительным человеком, а тут, словно некий злой дух подменил его натуру.

К болезням печени, желудка и почек без всякого спроса присоединился застарелый недуг позвоночника. Хотя и прежде, лет уже тридцать назад, эта неистовая боль временами, особенно по утрам, была дикой, даже страшной, словно в нижнюю часть спины кто-то в одночасье в течение сна, этого обязательного ежесуточного наркоза каждого человека, всаживал некое раскаленное ядро с огромными отравленными иголками.

Но теперь сильные страдания не давали возможности ему не только ходить, но и двигаться. Некоторое время, дня два или три, опираясь на случайно найденную палку, он ещё спускался по лестнице на первый этаж, в магазин за продуктами.

Павел выдержал бы и эту ненавистную хворь, ставшую уже привычной, но тут же дала о себе знать другая застаревшая болезнь – хронический нефрит. Видимо, произошла внезапная закупорка каких-то сосудов, и почечная колика превратила существование в настоящий ад. По сравнению с внезапно появившимися страданиями все предыдущие показались ему детской забавой.

Тогда Павел решил не ходить за продуктами в магазин, немного отлежаться на кровати. Он предварительно положил рядом мобильный телефон и стал терпеливо дожидаться улучшения состояния здоровья.

Вдруг очередная вспышка зверской боли на несколько минут полностью отключила его сознание, а когда Павел очнулся, то с горечью обнаружил, что сломался зубной протез. Видать, находясь вне себя, он попробовал скрипеть зубами.

И тут старик сразу понял: началось!

Это был, наверняка, приступ инфаркта. Не иначе.

Отказали внезапно ноги, а руки, будто плети, беспомощно протянулись вдоль туловища. Он уже не мог вставать с дивана даже для приема пищи. Любые движения вызывали нестерпимую резь в грудной клетке.

Но теперь в нем проснулась неумолимая тяга к жизни. Надо было подавать сигнал о помощи своим родственникам. Полежав ещё полчаса, он попытался пошевелить рукой. Это ему удалось, но временное оживление настроения сменилось невообразимым ужасом: мобильный телефон, лежавший рядом с подушкой, разрядился полностью. Глянув на настенные часы, своим помрачившимся сознанием старик смог проконстатировать неприятный факт: данное плачевное событие произошло ровно в одиннадцать часов пополудни.

После того, как опустела большая эмалированная кружка, подаренная ему в шестидесятый день рождения и заблаговременно наполненная на всякий пожарный случай питьевой водой, Павел остался без благодатной жидкости. Возникло негасимое беспрерывное чувство жажды.

Он уже ни о чем не думал, лишь тихо стонал и пока сам ещё мог разобрать, что потрескавшиеся губы неслышно повторяют одно и тоже слово: пить, пить, пить…

Однако безвольное тело отказывалось ему повиноваться. Лишь в сумрачной тишине комнаты, превратившейся сразу в затхлое непроветриваемое помещение, шелестели упрямые вздохи.

Пить, пить, пить…
Глава 2

ТЕТКА ЛУКША

– Хватит, Пашка, прикидываться! Никакой ты не больной. На, выпей стакашик козьего молока.

– Тетка, ты – что? Ошалела? Когда я пил козье молоко? Лучше подай водички и скажи, куда мамка подевалась?

– Она на заправку ушла. А ты, температурная душа, лежи, не высовывай голову из-под одеяла. Совсем заболеешь, кто с тобой горемычным станет возжакаться?

– Жарко мне под байковым одеялом….Тетка, а папа с фронта скоро придет?

– Куда он денется?

– А почему мамке вестей не шлет. Исчез без них, что ли?

– Чего ты мелешь, Пашка? Типун тебе на язык.

– Генка Вихарев говорит, мол, мой папка пропал без вести. Как это он пропал? Вон, твой Тихон похоронку прислал, а мой почему-то пропал.

Взгляд тетки посуровел, и Пашка с удивлением обнаружил на её голубых глазах две светленькие бисеринки:

– Да не пропал он, твой отец, Пашка, не пропал. Просто его очень далеко послали воевать, письма оттоль долго идут. Успокойся…. И спи.

– Тетка Лукша, не хочу я спать. Голова болит от спанья.

– Это у тебя она от болезни. Ты сейчас тихо-тихо засыпай, а я в больницу слетаю, за лекарствами. Сама тебя запру на замок. Понял?

– Тетка, не уходи, я реветь буду.

Лукша подошла к печке, на верху которой лежал Пашка, нежно погладила его светлые льняные волосы:

– Спи! Если под одеялом жарко, на, возьми ситцевое покрывало.

– Сначала, тетка, сказочку расскажи. И вообще, я вчера вечером выспался.

– Но сегодня утро.

– И за сегодняшнее утро вчера выспался. Сказочку расскажи. А я тебя возьму замуж…. Когда вырасту.

– Ладно, если возьмешь, что с тобой поделаешь? Слушай уж! Жили-были дед да баба…

– Я уже от тебя каждый вечер слушаю эту противную сказку, давай другую.

– Другую не знаю.

– Тетка, тогда я реветь буду.

– Ладно, Пашка, слушай сказочку. Жил был маленький парнишка. Ушла евонная матка на работу и оставила одного. Вдруг под окном домика появилась старая лошадиная голова.

– Врешь, тетка, лошадиная голова ходить не может.

– А от неё тулово нехорошие мальчишки отрезали. Вот она и озлилась на весь божий свет. Идет и ржет: «Всех съем, всех сожру, кто не спит по утру. Всех съем всех сожру, кто не спит по утру».

– Тетка, а сказка страшная?

– У-у-у, страшная престрашная, если не заснешь, к тебе тоже лошадиная голова притащится. Зубищи у неё – во!

Пашка, дрожа от страха, снова спрятался под одеяло.

– Вот, засыпай, а я побежала в больницу. Иначе – ух! Лошадиная голова

не любит детей, которые не слушаются взрослых.

Тетка быстро собралась и закрыла двери на ключ. Пашка остался один. Спать не хотелось. Он с величайшей осторожностью откинул пестрое ситцевое покрывало, которым его нежно и заботливо перед своим уходом укутала тетка Лукша.

Осмотрелся.

Никакой лошадиной головы в избе не было. Лишь, непрерывно кудахтая, хлопотливо суетились куры, закрытые под устьем печки, в нише, специально предназначенной для сушки дров.

Своей конюшни Лукша с Тихоном соорудить не успела, поэтому переселяла сюда на зиму всю живность из курятника, наспех сколоченного из досок. Сорокаградусные морозы этот шалаш, конечно, выдержать бы не смог.

Впрочем, и вся избушка тетки больше походила на убогое жилище Бабы-Яги, чем нормальную мужицкую хату: два метра в ширину и три в длину. Тихон начал её строить еще перед войной, но довести дело до конца не смог. Сначала помешала монгольская кампания, потом финская, а после Великая отечественная война. Замышлялось строение, как временное пристанище, но вот уже более пяти лет оно верой и правдой служило тетке Лукше.

А у Пашкиной матери, Груни, даже и такого угла не было. Видать, жила она со своим Матвеем сегодняшним днем, а не завтрашним. Поэтому теперь вынуждена была с Пашкой мытариться по квартирам.

Пока Лукша не пожалела и не пустила к себе, не требуя никакой платы.

Пашка отгреб в сторону ветхое байковое одеяло, повернулся задом к занавеске, закрывающей лежанку от посторонних взоров, и левой ногой стал нащупывать лестницу.

На счастье тетка убрать её забыла.

Мальчонка осторожно поставил ногу на ступеньку, вдруг узкая деревянная лестница качнулась, и Пашка стремительно полетел на пол. Во время своего падения он так перепугался, что на миг потерял ориентацию.

И в ту же секунду перед глазенками Пашки появился высокий благообразный старичок в белом халате, наподобие тех, что носят врачи, только этот халат был украшен различными драгоценными камнями и блестел, переливаясь ослепительными светлыми блестками. Лицо у старичка показалось смуглым, а седая борода опускалась книзу клинышком. Второй клин поднимался вверх. Это была белая-пребелая шапка, отороченная белым пушистым мехом. Шапку тоже украшали алмазы и золотые лучистые звездочки.

Старичок ласково улыбнулся:

– Куда тебе Пашка спешить? Тебя ждут очень великие дела. Береги свою жизнь. Она – самое дорогое сокровище.

После этих слов Пашка, наконец, грохнулся на пол. Ему было нисколечко не больно. Только почему-то захотелось реветь от обиды, что не смог удержаться на лестнице.

На полу властвовал неуютный холод, но все равно казалось лучше, чем на узкой, но довольно горячей поверхности печки. Во всяком случае, можно было быстро спрятаться от лошадиной головы под кроватью, которая занимала почти все пространство избы.

Пашка смело направился к переднему углу с образами, перешагнув перекладину стола, тщательно исследовал наиболее темное место в комнате. Но и здесь лошадиной головы не обнаружил.

Зато из-под печки раздался звонкий петушиный крик.

Пашка подошел к нише. Курицы беспокойно забегали вдоль решетки. Мальчуган долго с огромным интересом наблюдал за суматохой, возникшей в курятнике, и ему стало жалко одну из бедных птиц. Она была красивого белого цвета с небольшим красным гребнем, которую тетка звала Белянкой. Пашка нашел несколько засохших крошек хлеба, оставшихся на столе после завтрака, смел их в ладошку и снова направился к курятнику.

– Ко-ко-ко, иди сюда, я тебе хлебушка дам, – подозвал он белую курицу и раскрыл ладошку. Но Белянка, видимо не поняла таких благих намерений. Тогда Пашка открыл щеколду и снова подозвал её:

– Ко-ко-ко, иди сюда, Белянушка!

Неожиданно, растолкав куриц по сторонам, к открытой решетке с проворной бесцеремонностью подбежал большой пестрый петух и бросился к Пашке.

– Ай, – вскрикнул Пашка и отпрыгнул назад.

Петух за ним.

Пашка с оглушительным визгом стремглав кинулся в сторону кровати. Петух за ним. Пашка взобрался на кровать. Петух за ним. Испугавшись, что петух может запрыгнуть на кровать, Пашка соскочил с неё, подбежал к стулу и со стула забрался на стол.

Между тем куры одна за другой покинули курятник и, громко кудахтая, разбрелись по избе.

Петух, не обращая внимания на истошно ревущего мальчишку, важно разгуливал по холодным половицам.

Лукша услышала его крик ещё на улице.

Торопливо распахнув двери, она, не помня себя от страха, схватила плачущего Пашку и крепко-крепко прижала к себе:

–.Дурошлеп, пошто ты куриц-то выпустил?

– Тетка-а, я-я их… их хотел… хотел только покормить, - громко всхлипывал Пашка.

– Ну, перестань плакать-то! Я, ведь, уже дома. Придется тебя вдругорядь у Кирихи оставлять.

Пашка заревел ещё звонче и пронзительней:

– Не хочу-у я к Кирихе! Она – плохая. У неё глаза страшные. Как у лошадиной головы.

– Прекрати нюни квасить, тебе, видать, никаких лекарств не надо!

Надоел ты мне хуже горькой редьки, на пряник и отстань! – закричала на него Лукша.

Пашка схватил пряник и резво залез на печку.

Тетка загнала куриц под печку, а потом подошла к нему, пощупала лоб и крепко обняла левой рукой:

– Видать точно, выздоровел… Температуры нет. А я тебе аспирин принесла. Мать с работы придет, сама пусть решает, как с тобой быть. Ладно, лежи, да не говори матери, что с печки слезал и куриц-то выпускал. Зачем её зазря беспокоить! Понял, углан?

– Тетка, а что у тебя с рукой? Почему она вся перевязана?

– Много будешь знать, рано состаришься.

– Она у тебя болит?

– Болит, Пашка, болит. Зачем я тогда в больницу-то бегала? Мне вот бюллетень дали. Я завтра на работу не пойду. Вдвоем на печи будем сидеть.

Пашка обрадовано задрыгал ногами:

– Это она у тебя от карасина?

– Всё тебе надо знать! – тетка махнула на него рукой и легла на кровать. – А что делать-то? Попробуй потаскай мешки-то! Каждый по три пуда. Во мне самой-то столько веса нету. Вот и приходится всяку дрянь под кожу загонять, чтобы нарыв вскочил да бюллетень дали. Мужики-то все на фронте, вот и приходится вместо них грузчиком вкалывать.

Но Пашка уже не слушал нудную теткину воркотню: вдоволь перепугавшись и еще больше наревевшись, он уже тихо посапывал на печке.

…Проснулся мальчишка от громких мужских голосов.

– Ай да Луша! – восхищенно басил один из присутствующих. – Ай да раскрасавица! Верно, сам Кощей Бессмертный или Баба-Яга избушку тебе сварганили.

– Етит солдат! Он ещё издевается! Да у иных мужиков и такого дома не найдешь. Все казенные бараки-то переполнены.

– Молодец Лукерья! Хорошо ты ефрейтора Костицына отбрила. Славится любая изба бойкими молодицами, красными девицами! – послышался хриплый голос ещё одного человека.

Пашка перебрался на край печи и осторожно раздвинул занавеску. Тесная крохотная горница оказалось полна рослыми мужиками в одинаковой светло-зеленой выгоревшей на солнце одежде, которых тетка называла солдатами.

А Лукша, отодвинув в сторону несколько бутылок с бесцветной жидкостью, торжественно водрузила на стол потертый сундучок, называемый граммофоном.

Дверь отворилась, вместе с клубами морозного пара в избу вошла тетка Кириха и ещё какая-то незнакомая Пашке очень красивая женщина.

Вскоре полилась звучная мелодия.

– Как мы краковяк танцевать-то будем? – ехидно усмехнулась неизвестная красивая женщина. – Теснотища у вас – несусветная!

– Где тесно, там и ложись! – с ехидцей всхохотнул один из солдат, а потом серьёзно добавил. – В тесноте да не в обиде

Пашка решил тоже потанцевать вместе со всеми и начал проворно спускаться вниз по лестнице.

– Куда ты, пострел? – закричала на него Кириха. – Лукша, смотреть надо за угланом, а то ненароком растопчут.

– О, каков боец! Вылитый Ворошилов. Ну-ка, косоглазый татарчонок, подойди ко мне, – пробасил рыжий человек, которого звали ефрейтором Костицыным, среди солдат он был, видимо, старшим, – докладывай, как тебя зовут. Хасаном или Энвером?

Пашка насупился.

– Да у него, наверное, языка нет? – предположил сосед ефрейтора. Только они двое уместились за столом. Остальные вперемежку с женщинами уселись на кровать. Тетка заняла позицию около печки.

Мальчишка на всякий случай высунул язык.

– О, какой прекрасный язык! – изумленно промолвил Костицын. – Но все же, звать-то тебя как?

– Зовуткой, – сказал Пашка, помня наставления матери, и снова замолчал. Теперь надолго.

Зато за него заступилась сердобольная Лукша:

– Какой он татарчонок? Только похож малость. Это – Пашка, сын моей золовки.

А мальчишку очень заинтересовали ноги гостей, потому что глянуть выше он не мог, слишком круто надо было задирать голову. Они были до колен обмотаны светлыми полосами застиранной ткани, а обуты в грубые ботинки с толстой подошвой. Это выглядело так удивительно, что Пашка невольно раскрыл рот, и тонкая струйка слюны потекла по уголкам губ. Он никогда не встречал такую диковинную обувь. Тетка, как и все местные женщины и мужчины, зимой носила валенки. А эта чем-то напоминала короткие кержацкие пимы.

– Гости дорогие, давайте поставим патефон на стул, а стол передвинем поближе до кровати, – предложила Лукша.

Присутствующие засуетились и перестали обращать внимание на Пашку.

На столе снова моментально появились четыре бутылки со светлой жидкостью, подовой хлеб нарезанный кусками, который был уже заранее испечен Лукшей, несколько консерв с тушенкой, тарелки с винегретом из капусты со свеклой.

Пашка с важным видом ходил по избе, с нескрываемым интересом разглядывая солдатские ботинки, а особенно странные обмотки вокруг ног. Комната была тесной, и ему представлялось, что все вокруг состоит из одних солдатских ног, обмотанных грязно-белой материей. Его даже испугала мысль, а вдруг он сможет заблудиться среди них и уже больше никогда не найдет дорогу на печку.

Наконец, гости еле-еле разместились за крохотным столиком. Гомон стих. Послышалось бульканье бесцветной жидкости.

– Ну, товарищи, – первым поднял граненый стакан рыжеволосый ефрейтор Костицын, – выпьем за нашу победу. Не зря же нас тут держат. Немцу ни за что не выдержать крепких морозов. Измотаем врага, а после ударим. Москву отстояли, Сталинград ни за что не сдадим. За Родину, за Сталина, за победу!

Выпили все: и мужчины, и женщины. Пашка с завистливым взглядом посматривал на оставшуюся загадочную жидкость.

– Пашка, глаза оставишь на бутылке! Прилипнут, – ядовито заметила Кириха. Соседка Тетки Лукши своих детей иметь не хотела, а к чужим относилась со скрытым презрением, которое было понятно лишь одному Пашке.

– Налейте пацаненку, – предложил один из самых молодых солдат, – я заметил, что его наши допотопные обмотки заинтересовали.

– Они только в нашей роте остались. Скоро всем сапоги да валенки выдадут, – пояснил Костицин.

Тетка Лукша взяла ложку и капнула в неё немного загадочной жидкости:

– Хочешь, Пашка?

Пашка с готовностью мотнул головой.

Окружающие с любопытством уставились на Пашку. А тот приподнял ложку, и подобно Костицыну, громко крикнул:

– За Сталина!

Жидкость обожгла его рот, будто он засунул в него листья крапивы. Он прыснул слюной прямо в лицо Кирихи.

Все залились оглушительным хохотом. Только Лукшина подружка, протирая забрызганные глаза, ожесточенно рванулась с места:

– Я тебе сейчас по заднице!

Костицин еле-еле удержал свою соседку, а Пашка, с ревом забрался на печку. Лукша достала из шкафа медовый пряник и подошла к нему:

– На, Пашенька! Успокойся.… Зато больше никогда не будешь пить эту гадость. Спи, давай.

– Никогда-а не буду-у, – всхлипывая, промычал Пашка

– Не зарекайся, углан! Зарекалась свинья в грязи валяться! – зло проговорила Кириха…

В это время один из солдат затянул частушку:

«Я Матаню повалил посередь дороги.

Люди ходят, говорят: «Уберите ноги!»

Кириха оставила в покое Пашку и после солдата истошно заголосила:

«Полюбила я солдата. Каждый день на ём ремень

Не успеешь поздороваться, хватает за пузень. И-их!»

– Охота вам слушать всяку разну пакость, – заверещала красивая женщина, – лучше давайте все вместе старинну песню ухать почнем!

«Скакал каза-а-ак через доли-и-ну,

Через маньчжурские края-а…»

– Давайте нашу уральскую! – предложила Кириха:

«Марша брава, раскудрява…»

Но и её пронзительный голос потонул в общем шуме и гаме. Все подхватили песню, ефрейтора Костицина:

«Как родная меня мать провожала-а,

Как тут вся моя родня набежала-а:

Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты-ы…»

… Проснулся Пашка уже поздно.

– Тетка?

– Я вместо тетки, – услышал он ласковый голос матери. Она уже стояла рядом с ним и гладила по светлой головке.

– Мамка! Я больше один оставаться не буду! – сразу категорично заявил Пашка.

– Зачем ты у тети куриц выпустил? – с мягким укором произнесла мать. – Она перестанет тебя баловать.

– Груня, зачем пугать ребенка? Я его больше жизни полюбила, – отозвалась Лукша, хлопотавшая у печки.

– Что у вас тут вчерась было? – спросила её мать.

– Маленький сабантуй. Вчера со станции солдаты на завод приезжали…

– А-а-а, – равнодушно протянула мать, – вся изба табачищем провонялась.

– Мамка, – снова с надеждой запел Пашка, – седни ты на работу не пойдешь?

– Как она не пойдет? Твоя матка большим начальником стала – заведующая заправкой. Ей без работы нельзя.

– Мамка, ты тоже карасин под кожу залей, как тетка Лукша, чтобы рука распухла, точно бочонок. Тебя тоже не пустят на работу.

– Мне, Пашунечка, нельзя керосином баловаться, – снова ласково заговорила мать, – иначе машины остановятся. Лес возить будет некому. Фабрика перестанет работать. А она прокладки разные из картона делает для пушек да танков. Наши танки да пушки не будут стрелять. И немцы нас завоюют.

– А тетка Лукша? Почему она дома со мной сидит?

– Кому я нужна? У меня работа-то не шибко ученая. Грузи – таскай!… Груня, а мальчонка-то прав, один-одинехонек день-деньской сидит да базланит. Кириха говорит: прохожу мимо избы, все время плач Пашкин доносится. Давай ему няньку найми. У меня в деревне Криваши знакомая бабка есть. Арина Родионовна. Я уже с ней переговорила.

– Я же на работе. Продыху нет. И днюю, и ночую.

– Давай, я сбегаю? Четыре версты – не дорога. Туда час, обратно час…

– Тетка, возьми меня с собой, – сразу заныл Пашка поняв, что ему снова придется сидеть одному.

– Морозно на улице. Ещё ноябрь не кончился, а уже температура за минус двадцать градусов. Не пойдешь! – строго сказала мать.

Лукерья встала на защиту Пашки.

– Что ему сделается? Поди, на улице не сорок! Потихоньку сползаем. Все равно делать нечего. Кроме того, недавно туда раздвига ходила. Дорога будет торная. Заодно кликушу дозорю. Насчет Тихона да Матвея спрошу …

Лукша не спеша одела Пашку. Сверху обвязала его большим шерстяным платком, посадила на крохотные деревянные санки, и они отправились в Криваши. Чрез полчаса мальчишке наскучило сидеть, и он повез санки сам, держась ручонкой за подол зимнего теткиного пальто.

– Ты думаешь, что я тебя должна тащить на себе? Топай ножками сам. Отцепись от меня сейчас же, – озлилась тетка.

Над остроконечными вершинами деревьев выплыло красное зимнее солнце. И весь окружающий мир заблестел, будто огромный сказочный ковер. Синее небо, широкие зеленые пихты и белые-пребелые искрящиеся поля захватывали дух. Вокруг было красиво и радостно. Пашка бодро шествовал вперед, словно на какой-то невообразимо интересный праздник. Накануне прошла раздвига – треугольная деревянная коробка, которую тащил за собой трактор и по обе стороны дороги тянулись две длинные полосы из причудливых комьев снега, казавшиеся Пашке высоченными горами.

Они вышли на вершину холма, и необъятная ширь открылась перед их взором. Бесконечные уральские леса, изрезанные широкой лентой просеки, специально прорубленной в тайге для дороги, уходили к далекому туманному горизонту. Кое-где искрились на солнце небольшие серебряные квадратики полей.

По обеим сторонам дороги виднелись многочисленные следы зверей.

– Пашка, красотища-то какая! – зажмурилась Лукша. И неимоверное количество счастья изобразилось на её миловидном овальном лице. Будто не было злой несправедливой войны, в один миг сделавшей её женскую долю нудной и тяжелой. Будто она не получала горькой похоронки и все было прекрасно, как прежде, когда они с мужем вот так же, как с Пашкой, добирались по выходным в родную деревню Тихона.

– Тетка, а что это за следы? – нарушил идиллию тоненький голосочек Пашки.

Лукша очнулась от раздумий:

– Идем, Пашка, я тебе покажу.

Они оставили санки и взобрались на снежный сугроб.

– Вон, видишь, впереди на снегу возле березочки две точки рядом, а впереди ещё две точки, одна за другой.

– Вижу. Ой, тетка, немного вбок ещё такие же следы.

– Зайка проскакал. Помнишь, я тебе пела: «заинька поза саду, серенький поза саду». Только теперь зайчик стал белым, точно снег.

– Вот это да! – восхищенно произнес Пашка.

– Он перелинял. То есть стал незаметным для волка.

– Волк – нехороший, он нашего Шарика съел.

– Мужики-то все на фронте. Некому теперь волков стрелять.

– Тетка, дай мне ружьё, я пойду на волков охотиться.

Тетка улыбнулась:

– Молчи уж, охотник. Ах, Пашка, ты только глянь на опушку.

Мальчишка быстро вскинул голову и увидел зверя.

– Тетка, бежим скорее. Это – волк.

– Нет, никуда бежать не надо. Это – лисичка-сестричка. Смотри-ко, у неё большой пушистый хвост. Идет, словно пишет. Настоящая мадама.

– А лисичка – хорошая?

– Хорошая. Из неё воротнички делают. Следы у лисички, как строчки. Один за другой тянутся цепочкой.

– Тетка, а кто это на березах сидит?

– Это – косачи. Птички такие, тетеревами называются. Тоже некому стрелять. Развелось их: видимо-невидимо. На столе еды нету, а живое мясо на сучьях сидит.

– Тетка, смотри, в лесу белый колобок катится.

– Где?

– Во-о-он там! – Пашка указал варежкой. – А почему колобок белый? Он же, ведь, на масле запечен? Ой, убежал…

– А гляди, далеко-далеко собака бежит!

– Это, Пашенька, самый настоящий волк. Пошли отсюда скорей. У него большие зубы, – строго улыбнулась Лукша, взяла Пашку на руки и посадила в санки, – поедем в деревню.

– Я боюсь волка, – жалобно запищал мальчишка, – он – нехороший, он – злой.

– Не ной, – снова строго промолвила Лукша, – сюда он не посмеет, потому что здесь часто машины ходят. Волки боятся машин.

Деревенька была маленькой. Они вошли в самый первый двор.

– Здравствуешь, Арина Родионовна! – поприветствовала Лукша толстую старушку, похожую на копну сена. – Мы к тебе бьем челом. А ты чего Пашка, стоишь, точно чурбан? А ну-ка быстро скажи доброе слово, которое я тебя учила говорить.

Тетка слегка подтолкнула его к седой и некрасивой старушке, круглое лицо которой было изборождено густой сетью глубоких морщин.

– Ну?

– Спасибо вам! – звонко выпалил Пашка.

– Говори, как учила.

– Пожалуйста, – уже нахмурясь и глядя исподлобья, произнес Пашка.

– Тьфу, понеси тебя лешак, позавчерась целый вечер долдонила ему. Думай, голова! Думай!

– Здравствуй!

– Те! – добавила тетка.

– Здравствуй, бабушка, те! – выговорил, наконец, Пашка. Женщины посмеялись, а Пашка раздумывал, смеяться ему или нет.

– Добрый день, гости дорогие, – пропела старушка, изо всех сил стараясь быть ласковой. По крайней мере, так показалось Пашке. – Пожалуйте к столу.

Лукша раздела мальчишку, сама тоже сняла пальто:

– А мы к тебе, Арина Родионовна, по делу, Знаешь Груню-то?

– Матвееву бабу что ли?

– Её самую. Вот перед тобой стоит её углан.

– Чую, зачем пожаловали, чую. Сколь парнишке-то?

– Весной уже пять стукнет. Так ты наш разговор ещё, видать, помнишь? Пойдешь нянькой-то? Парнишка смирный, развитый…

Старушка долго не отвечала.

Потом свела мохнатые брови:

– Энто не тот ли Матвей, который мужиков раскулачивал в нашей деревне?

– А хотя бы и тот, – поджала губы Лукша, – он тебя лично не трогал. А Степана, соседа твоего, конечно, потряс. Ну, скажи, зачем Степану столько полушубков? А? Кроме того, почему Степан хлеб припрятал? Надо было, как приказано, сдать излишки. А ежели бы царь издал такой указ, неужто Степан не сдал бы? Все до зернышка царю-батюшке выложил.

– Матвей-то в Бога не верует.… Наверное, и сын в него пошел?

– Господи, Арина Родионовна, Матвей-то без вести… Ладно, при ребенке не буду говорить. Ты же вроде, посидеть с ребеночком обещалась? … А Пашку научить молиться – раз плюнуть. Ведь, Груня – женщина не жадная. Пить и есть тебе приготовит. И ещё платить будет. Спать можешь у Кирихи, мы уже договорились…

– Что с вами поделашь, – вздохнула старушка, – придется согласиться. А я уж Пашку-то выучу Бога признавать.

– Спасибо тебе, Арина Родионовна. Слетай-ко к вашей кликуше Ксане Кухаренко, к той бабе, что с эвакуированными приехала, я хочу с ней насчет Тихона поговорить. Позови её, ведь, квартирует она по соседству от тебя.

– За позыв-то платить следоват.

– Знаю, знаю, вот я принесла в платочке. Там всё, что надо отдашь. Две бутылки лифирта.… Да, платочек-то потом прошу вернуть.

Арина Родионовна взяла узелок и отправилась к соседям.

Пашке не терпелось узнать, как тетка будет разговаривать с кликушей.

Ксана оказалась еще совсем молодой женщиной. Она сразу прошла на другую половину избы и присела около кухонного столика.

– На кого, любезная, гадать будем?

– На Тихона Ильиных, моего мужа, – скромно потупилась тетка Лукша, встав вместе с Ариной Родионовной в двух шагах от гадалки. Одна толстая приземистая, вторая – полная противоположность, тонкая и худенькая.

Томительно полетело время. Женщины молчали. Безмолвствовала Ксана, отрешенно вперив неподвижные глаза куда-то под потолок. Молчал и Пашка, сгорая от огромного любопытства.

Вдруг Ксана громко и хрипло икнула.

– Началось! – шепнула Арина Родионовна,

– Точно, – кивнула в ответ Лукша, – голос как у Тихона. Вдруг, случаем, жив мой Тиша?

– Гыр-р, ур-р – снова икнула Ксана.

– Ну, что? – боязливо спросила Лукша.

Арина Родионовна сначала замахала на неё руками, а потом горячо зашептала:

– Перестань шуметь, Лукша, испортишь гаданье!

А кликуша Ксана икнула в третий раз:

– И-их-хон!

После чего Ксана, приняла прежний осмысленный вид:

– Ну, что вам, женщина, сказать? Убитый ваш человек. Однозначно убитый.

Бедная Лукша принялась неистово рыдать. Ксана и Арина Родионовна, словно неприкаянные, стояли рядом с ней. И только Пашка прижался к подолу теткиного платья:

– Тетечка Лукша, не плачь. Неправда это. Тихон вовсе не убитый. Он же тебе недавно похоронку прислал.

Наконец, Лукша вытерла слезы и, виновато улыбнувшись, промолвила:

– А ещё на Матвея Кафина, золовкиного мужа, погадаешь?

– Что вы, женщина, разве можно? Пусть ваша сродственница сама приходит, иначе гаданье будет недействительным, – отрезала кликуша и вышла на улицу.

… Домой путешественники добрались только к вечеру.

Пашка устал. Так и не дождавшись прихода матери, он уснул на теплой печке. Ему снились искрящиеся серебром заснеженные поля, молодые ели и пихты, утонувшие в сугробах по самые макушки, и ещё снился отец в обмотках и шинели, который потерялся где-то в темных дебрях в волшебного сказочного леса, которому было название «война»…

Нянька появилась в Лукерьином доме только в понедельник. Лукша чрезвычайно обрадовалась:

– Арина Родионовна, уж мы с Груней не знали, что и придумать. Пашка базланит: не хочет оставаться дома, его недавно кодот перепугал. И теперича в доме два петуха завелись. Мой да Грунин. У меня бюллетень сегодня кончается. Так я уже к Софье Вихаревой ранехонько утром слетала. Попросила, чтобы она своего Генку к нам привела….. На всякий случай, вдвоём-то им веселей будет.

– Груня-то на заправке?

– Где ей ещё быть? Совсем бабу изъездили. А она безответная и спит, и ест там.

– Больше бы о Боге думала. С него день начинается, им и заканчивается.

Тогда бы и Бог за неё заступился.

В это время в избу пришла Софья Вихарева со своим сыном Генкой, который на целый год был старше Пашки.

И уже через минут пять оба мальчика остались под присмотром старой Арины Родионовны, после длительного молебна прилегшей на железную кровать, которая вскоре громко захрапела.

Генка принес собой огромную высушенную стрекозу, оставшуюся у него в коробке с прошлого лета. Когда-то она была красивого голубого цвета. Теперь посерела и свернулась. Но все равно, мальчишки интересом принялись рассматривать насекомое. Генке быстро надоело это скучное занятие, и он попросил Пашку найти какую-нибудь веревку. Тот долго ползал под кроватью, пока не вытащил длинный бельевой шнур.

– Генка, зачем тебе веревка?

– Для игры.

– Ты на улицу пойдешь?

– Не-е, я лучше на фронт пойду. Немцев буду в плен брать.

– Возьми меня с собой, а папке буду помогать воевать.

– Ты ещё маленький. Лучше помоги мне поставить табуретку на край стола. И привяжи к ней веревку. Да покрепче.

Пашка сделал, что просил Генка, а потом с любопытством спросил:

– Ты с табуреткой на фронт пойдешь?

– Не-е, я курятник хочу сделать.

Пашка был на целый год моложе, поэтому не мог взять в толк, каким образом на столе можно сделать курятник. Он только недоуменно поглядывал на своего товарища. Тот живо обмотал перевернутую табуретку шнуром, оставшийся конец протянул к койке, а на его конце сделал небольшое кольцо в виде аркана.

– Чего зыришь? Быстренько принес мне курицу! Надо её посадить в курятник

Пашка наморщил лоб и принялся лихорадочно размышлять: или сразу заплакать, или чуточку повременить. Ему было очень боязно снова открывать курятник, где верховодил высокий петух с огромным пестрым хвостом, который ростом был на целую ладошку выше его.

Генка понял, что он никогда не добьется исполнения своей просьбы, и поэтому сам подошел к курятнику.

– Пашка, стой около кровати. Если нянька проснется, кричи меня!

С этими словами он бесстрашно открыл задвижку и схватил Белянку, которая попробовала закудахтать, но, видимо, она поняла, что с настырным мальчишкой спорить бесполезно, и скоро затихла. Её тихое керканье не разбудило Арину Родионовну. Между тем Генка наклонил табуретку и подсунул внутрь несчастную курицу.

В это время в окно избушки постучала Генкина мать:

– Собирайся, кушать пойдем!

Генка набросил кольцо шнура на ногу спящей Арины Родионовны, схватил свою шубейку и выбежал на улицу.

Пашка остался один. Он с опаской посмотрел на «курятник», сделанный приятелем и забрался на печку.

Время опять поползло как улитка. Он уже задремал, когда раздался, резкий стук, сопровождаемый истошным воплем:

– Паскудник! Я те шкуру-то спущу.

Арина Родионовна стащила Пашку за ногу, задрала рубаху и начала шлепать его по спине:

– Паршивец! Углан с большой дороги! Пошто меня уронил?

– Бабушка, отпусти! Я ничего не делал, – старушка шлепала не слишком сильно, но гораздо больней ударов горело чувство несправедливости.

– Отвечай, кто привязал веревку к табуретке?

Пашка потупился.

– Тебя, идиот, спрашивают. Кто нашел веревку?

– Я, – признался Пашка, потому что это была сущая правда, а мать всегда говорила, что он должен говорить взрослым только правду.

– Кто привязал её к табуретке?

– Тоже я. Но…, – Пашка замолчал, потому что назвать имя приятеля, было бы предательством, кроме того, Генка мог бы обзываться ябедой.

– А я из тебя дурь-то выбью. С нонешнего часу станешь читать молитвы и класть поклоны.

– Куда их класть? – поднял заплаканные глазенки Пашка

– Если матери до тебя дела нетуть, то я сама заставлю уважать Господа Бога и...

– А мне Генка сказывал, что никакого Бога нет, что про него только сказывают сказки. И, кроме того, я ещё читать не научился, – торопливо перебил её малыш.

– Не перечь мне, паршивец! Научим. Повтори за мной «Царю небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны, и спаси, блаже, души наша!»

– Бабушка, а что такое ны?

– Не задавай дурацких вопросов. И тогда, Пашка, Бог придет тебе. Призывай его ежечасно и еженощно. Ну, давай повторяй «Царю небесный…»

– Царю небесному…

– Я сказала «Царю небесный…», – гневно закричала старуха.

– Царь небесный…

– Олух!… И не смей показывать мне язык, а то у тебя заболят уши! Т – т.- снова повысила голос Арина Родионовна.

– Как это ухи заболят?

– А вот так! – старуха схватила Пашку за ухо и чуть не приподняла.

Пашка пронзительно завизжал и бросился под кровать.

– Ну-ко, быстрёхонько вылезай из-под кровати! – приказала нянька.

Пашка забился в дальний угол и тихо сопел. Ухо горело, словно его нечаянно прижали к раскаленной сковородке.

Мальчишка просидел под кроватью до прихода Лукши…

– Ты чего там делал? – строго спросила тетка. – Внизу, поди, холодно?

– Тетка Лукша, а я слышал, как шофера на заправке говорили. Что мужика с нянькой оставлять опасно.

– Энто тебя не касается! – отрезала Арина Родионовна, собравшись уходить домой.

– Я разве не мужик? – обиделся Пашка.

– Ещё какой! – тихо посмеиваясь, и ласково теребя мягкие Пашкины волосы, сказала тетка Лукша.

– Лукерья, – промолвила Арина Родионовна, – я ему говорю: прекрати кидаться хлебом, вон, мол, солдаты в каких условиях воюют, разутые голодные. А он в ответ: мне, мол, до фронта не докинуть. Говорю: ему стань в угол. Пашка перестал кидаться хлебом, начал валенками. Кто его токо воспитывал? Пошто у парня креста нетуть? Передай Груне мои слова: без креста не будет и Христа. Ишшо хочу сказать, чтобы мать купила Пашке крестик, а то он носит на веревочке какой-то мулет, похожий на пятак.

– Не сниму, мне мулет бабушка дала, – категорически произнес Пашка.

После ухода старухи тетка нравоучительно сказала:

– Пашка, Арина Родионовна, хорошая бабушка, надо слушаться, иначе будешь снова сидеть один. Или на работе у матери.

– Лучше у мамки. Шофера меня целый день катают.

– А кто из вас мучил курицу?

– Никто не мучил, только Генка её один раз валенком погладил и всё.

– Смотри, не балуйся, иначе отправим не к матери на работу, а к милиционеру в кутузку посадим.

– Если я такой вредный, разве он меня к себе возьмет?

Уже перед сном мать, выслушав сетования тетки Лукши, сердито укоряла:

– Не успели нанять няньку, а хлопот с тобой целый воз. Надо же такое придумать: курятник на столе строить! Кто первый предложил? Ты или Генка?

– Не знаю.

– А кто привязал веревку к ноге Арины Родионовны?

– Не помню.

– А к табуретке?

– Ну, я.

– Вот видишь! Нельзя обижать Арину Родионовну. Она ведь старенькая.

– Она – плохая!

– Ладно, спи, а мне, Павелко, нужно идти на заправку. Вот скоро, говорят, дадут заместителя, и я буду появляться дома чаще. А бабушкин медальон спрячь.

– Крестик я носить не буду!

Потянулись длинные зимние недели. Но особенно длинными показались Пашке дни, проведенные в обществе старой няньки. Уже с первого раза они стали друг другу почти врагами.

Старушка каждый день начинала с молитв и хотела приобщить к ним и Пашку. Однако малыш оказал решительное сопротивление. Он не выучил не только ни одной молитвы, но даже отказался «бить поклоны». Старуха сначала из «голика», так называла она веник, вытащила несколько прутиков, которыми больно хлестала мальчишку по спине за всякое ослушание. Но прутики часто ломались, тогда старуха велела Лукше для острастки принести толстые ивовые вицы, которые демонстративно были засунуты ею под матицу. Но и это устрашающее действие не помогло.

Так и стал Пашка «воюющим безбожником».

Но однажды произошло событие, которое коренным образом изменило жизнь мальчишки.

Оно было связано с появлением в их крохотной избушке ещё одного человека в форме. Правда его форма была несколько иной, в ней превалировали синие цвета. Мужчина без всякого приглашения вошел в горницу, не спеша присел к столу, положил на него кожаную полевую сумку и вынул большой лист чистой бумаги.

– Дяденька, вы меня возьмете на фронт? – пробубнил Пашка, не слезая с печки.

– А у тебя огнестрельное оружие есть? – строго спросил человек в форме.

– Н-нет, – по нескольких минут тягостного раздумья признался Пашка. Ведь, по правде говоря, он имел оружие – деревянный автомат, подаренный ему одним из водителей, которые заправляли машину на материной заправке, но боялся об этом сказать. Вдруг его драгоценность ещё конфискуют. Это страшное слово конфискация он услышал недавно от Генки Вихарева.

Между тем военный ещё строже произнес:

– Итак, кто здесь проживает?

Арина Родионовна встрепенулась и ответила:

– Лукерья Кондратьевна Ильиных из Кривашей. Ой, вру, ведь, она не оттуль, – испуганно вскричала бабка, – Лукерья-то из Шахмамайки. Энто Тихон, муж её, покойный, из нашей деревни.

– А кто вы?

– Я – Арина Колтунова, однако к энтому дому никакого отношения не имею, – почему-то с ещё большим испугом произнесла Арина Родионовна, – просто доглядаю за угланом.

– Когда придет хозяйка?

– Ужо скоро, не волнуйтеся, ужо скоро. Подождите маленько, – торопливо проговорила нянька. Такой переполошившейся Пашка её ещё не видел.

Установилась странная тишина. Пашка задернул занавеску и на всякий случай прикрылся старым байковым одеялом.

Только, когда пришла тетка Лукша и разделась, мальчишка с интересом высунул светлую голову. Она уже знала вошедшего:

– С чем пожаловали Василий Кузьмич?

– Лукерья, у меня появились сведения, что ты спиртом приторговываешь?

– Василий Кузьмич, что вы такое говорите! Грех на бедную солдатскую вдову поклеп возводить!

– Лукерья, мне недосуг сидеть-то тутока. Дак я ужо побежала, – забеспокоилась старуха, накинула пальто, которое называлось непонятным для Пашки словом «пониток» и исчезла за дверьми.

– А вот люди свидетельствуют, что у тебя в канистре есть спирт.

– Василий Кузьмич, и где ты думаешь мне в военное время лифирт этот достать?

– К вам два месяца назад четыре солдата заходили?

– Василий Кузьмич, Христом Богом клянусь, кто будет ко мне заходить? Мы же тут, на окраине поселка живем. Нас, бедных солдатских вдов, никто не знает.

– Прямо уж никто? Так заходили к вам солдаты или нет?

– Нет!

– Тетка, – подал Пашка свой тонкий голосок с печки, – ты, видать, вовсе забыла. Одного ещё Костицыным звать.

– Тетка, он же тебе недавно треугольное письмо послал!

– Ну что мне с потсаненком делать! – уже в сердцах заорала тетка Лукша. – Такой выдумщик, такой выдумщик. Пашка, тебя не спрашивают, так не сплясывай. Сиди на печке и помалкивай! Милиционер ко мне пришел, а не к тебе.

Услыхав слово милиционер, Пашка побледнел. Хорошо, что ненавистная нянька уже ушла, она-то уж обязательно бы отдала его в милицию.

– Ладно, Лукерья Кондратьевна, ты и про зеленую железную канистру со спиртом ничего не знаешь? – между тем настойчиво продолжал спрашивать страшный милиционер

– Слыхом не слыхивала!

– Хватит, Лукерья Кондратьевна, считать меня за дурачка! Я же не спрашиваю, какие коленца ты выкидывала с солдатами в ночное время, – совсем рассердился пришедший человек в форме.

– Тетка у тебя видать вовсе ум отшибло, зеленая кастрюля с лифиртом в голбце запрятанная, – решил Пашка показать свою осведомленность и заступился за тетку Лукшу, чтобы высокий дядька ненароком не увел её в свою страшную милицию.

– Лукерья, открывай подвал! – громко распорядился милиционер. – Живенько доставай канистру, иначе для тебя хуже будет. Можешь загреметь на несколько лет… но не на принудительные работы, а в те места, где «принудиловка» покажется таким, как ты, настоящим раем.

Тетка, кидая свирепый взгляд в сторону Пашки, нехотя полезла в подвал.

Зеленая канистра оказалась на столе.

– Собирайся, – кратко приказал милиционер.

Наконец, поняв, что с его добрую и заботливую тетку забирают в милицию, Пашка громко заревел.

– Василий Кузьмич, сейчас должная моя золовка Груня прийти. Не могу я Пашку одного оставить.

Вскоре пришла мать, молча стала собирать свои вещи, затем одела Пашку и они отправились на другой конец поселка.