Герой Советского Союза, ветеран Афганской войны. Это книга

У него уже был опыт подобных авиатрюков. О них знал даже командир эскадрильи, но Кольке пока все сходило с рук. То ли этому способствовала пилотская кураж-отвага, то ли командир понимал, что ночью при полной луне идти с курсом 210 на высоте четыре тысячи метров не было все равно никакого смысла, поскольку на фоне ослепительно белых от лунного света облаков две точки -”восьмерки” все равно отчетливо видны, и сбить их не представляет “духам” никакого труда.

Уже на выруливании было принято невинное решение — идем на пределе... Мировая пилотская практика вряд ли имеет такой опыт в своих анналах. Каждый, находившийся в тот момент на борту, с надеждой думал: “Ну, может, и на сей раз пронесет!”

Идя строго над “кандагаркой” на десятиметровой высоте, чтобы не сбиться с курса, в Кабул вошли через тридцать пять минут. Зарулив на стоянку и выключив двигатели, все находившиеся на борту стали, как по команде, шумно водить носами по сторонам.

— Что-то тухлым пахнет...

Виктор осторожно откатил люк. Стоящий рядом аэродромный техник с замотанным полотенцем лицом без лишних вопросов разъяснил источник вони. Перемешивая нормальную речь крепким солдатским сквернословием, не глядя на спрыгивающих на бетонку пилотов, он бормотал себе под нос:

— “Духи” за весь год на “полтинник” сбросили один единственный снаряд и тот, сучец, угодил точно в нужник. (Тра-та-та). Теперь весь гарнизон сутки ходит в (таких-то) противогазах, а тужиться бегаем к минному (такому-то) полю, потому как оно (кто-то знает) где, то ветер относит запах на ближние дувалы. Это им, гадам, за то, что решили пошутить — теперь пусть, суки, дышат нашим свежачком.

Долго стоять в Кабуле не дали. Через час открыли коридор на Джелалабад, куда шла пара “Скобы”. У этих “восьмерок” вышел летно-технический ресурс по некоторым параметрам. А в Джелалабаде находилась ремонтная база “Скобы” с рыболовным позывным — “Омар”.

Ребята с удовольствием летали туда, хотя по опасности этот гарнизон в настоящих среднеазиатских джунглях был ни намного спокойнее Газни. Но возможность в течение недели отдохнуть в местных субтропиках притупляла брюшной холодок естественного человеческого страха.

“Омар” предлагал массу удовольствий для неизбалованных санаторными удобствами мужиков со “Скобы”. Там даже поздней осенью температура стояла 50 градусов выше нуля при полном безветрии в оазисе сочных джунглей. Попадавшим сюда впервые, гарнизонные старожилы минут эдак через пятнадцать деликатно намекали, что открывшийся от удивления рот можно уже и закрывать.

После несколько чванливого Кабула гостеприимство местных ребят было непривычно радушным. Не отличаясь от “Скобы” ни жилыми зданиями, ни аэродромными постройками, “Омар” ласкал глаз небывалой мощью южной зелени. Даже в полночное время все говорило о близости субтропиков. Черное небо, усыпанное крупными звездами, как китайскими фонариками, и на горизонте — знаменитый Южный Крест... А воздух! Он был напоен густой теплотой и пряным ароматом экзотической растительности. От всего этого млели перемерзшие на высокогорье скобяные мужские косточки. Нет, даже на войне существуют свои маленькие радости!

Окончательно гости уверились, что они находятся именно на “Омаре”, после нахального таможенного досмотра их карманов, который учинила местная знаменитость — обезьяна Кешка. Бойкий примат, не обращая внимание на умиление вновь прибывших, после осмотра нательного белья стал спокойно потрошить их сумки. Профессиональное чутье старого алкоголика помогло Кешке в течение одной минуты найти вожделенный тайник — фляжку со спиртом. После чего он, непрерывно роняя конфискованное добро и абсолютно игнорируя возмущение оторопевших гостей, затрусил к себе в домик.

— Фляжку отдай! — рявкнул Колька. Но было поздно. Кешка, уже успев закрыться изнутри, стал показывать через решетку язык, одновременно затягиваясь прикуренной у солдата-дневального сигаретой.

— С приездом! — хохотали местные. Передав на следующий день технику полковым умельцам, все отправились на бучилу. Бучила или широкий арык с благоустроенным деревянным пирсом-пляжем был одним из основных видов отдыха и развлечений свободных от полетов омаровцев. При температуре свыше сорока градусов по Цельсию, чистейшей воде, сквозь которую виднелось глубокое дно, и вертикальном солнце, можно было прекрасно загореть и щеголять этим загаром минимум в течение года.

— Лепота-а-а! — жмурясь и хрустя костями, в десятый раз промурлыкал Виктор.

Так как пляж был мужской и загорали только нагишом, то рядом нежились еще около пятнадцати адамов. Время от времени каждый вяло поливал себя из самодельной лейки и снова закатывал глаза. В общей тишине и неге через “Панасоник” задушевно предлагала алые розы Алла Борисовна. Евы располагались на пятьдесят метров дальше. По негласному джентльменскому соглашению никто никому не мешал.

— Коль, ну что, с неделю отдохнем? — не открывая глаз, спросил Виктор только что вернувшегося однополчанина.

Колька обрадовал поднятые головы подтверждением:

—Благодать!

Благодать продолжалась до четырнадцати ноль-ноль следующего дня. Примерно в час пополудни все, кто минуту назад валялся на пирсе, неслись к командному пункту, надевая на ходу подштанники. Там уже собрались те, кто мог отлучиться со службы, включая работников столовой — все равно кормить было некого.

Народ напряженно слушал радиообмен местных экипажей, поднятых по тревоге для оказания помощи ребятам-десантникам из Асадабада. Эта десантная бригада находилась так близко к северозападной части Пакистана, что ту сторону границы можно было четко разглядеть через прицел снайперской винтовки.

В джунглях разгоралась привычная бойня. Немногочисленную асадабадовскую группу, ползущую домой, “духи” наглухо зажали на вершине скалы. Взлетевшей четверке с “Омара” из-за большой удаленности от попавших в беду и долгого их поиска не хватило топлива, и они, возвращаясь на аэродром, запросили очередную группу на усиление. Она-то и пыталась снять десантников с кончика скалы.

В одну “восьмерку”, чудом зацепившуюся стойкой шасси за каменный склон, кучей забрасывали при помощи местной поисковой спасательной группы асадабадовских ребят. Из шестнадцати бойцов четверо были убиты, остальные — почти все ранены.

Еще одна “восьмерка” и два Ми-24, взяв в круг скалу, разгоняли бандитов. Так как весь боевой ресурс машин был исчерпан, экипажи стреляли из личного оружия.

В “духов” перекидали даже все ручные гранаты. Но те, видимо, убедившись, что русские — “пустые”, в наглую полезли к загружающемуся борту. А поняв, что добраться до него не успеют, начали палить по вертолету из всего, что было под рукой.

“Восьмерка”, снявшись со скалы, густо задымила, огонь охватил оба двигателя. Летчики решили пойти на вынужденную посадку. На “Омаре” в зловещей тишине слышался только радиообмен. Голос командира вертолета был предельно спокоен:

— Захожу на посадку с курсом 360.

Руководитель полетов: — Понял. Три полсотни первый, нижнюю границу не подскажете мне?

Пилот: —А-а-а, где-то 800...

Руководитель полетов: — Понял. Три полсотни первый, как у вас дела?

Руководитель полетов:— Три полсотни первый, что произошло?!

Пилот: — Прощайте, мужики!

Руководитель полетов: — Три полсотни первый, что произошло?! Что такое, три полсотни один?!

Второй пилот: — Прыгайте! Прыгайте!

Руководитель полетов: — Три полсотни первый,

Второй пилот: — Остаток 100.

Руководитель полетов:— Три полсотни первый! Покидайте вертолет! Три полсотни первый! Я — “Консул”, покидайте вертолет!

Второй пилот: — Прыгайте! Прыгайте!.. (обрыв связи).

Теряющий управление объятый пламенем "три-полсотни-первый" вертолет стал заваливаться с углом за семьдесят градусов кормой вниз. Захлебываясь в реве, люди пытались дотянуться до открытого люка, оказавшегося высоко вверху и вывалиться за борт с парашютом. Все усилия были напрасны.

Борт, превратившийся от жара в печь, все стремительнее кренился на несущий винт.

Командир вертолета, сидя в летном кресле уже ногами вверх, понял, что спастись с парашютом не удастся, принял решение погибнуть вместе с безпомощными ранеными десантниками.

Экипаж по примеру командира в едином порыве отстегнул замки своих куполов.

В загоревшейся одежде, теряющий сознание, нажав обожженной рукой кнопку рации, командир по аварийному каналу связи попрощался с однополчанами. Через несколько секунд “три-полсотни-первый”, отвесно падая братским огненным шаром, взорвался. Прощайте, мужики. Земля вам пухом. Душам — вечный покой.

Командир “Омара” сам поднимал хрустящие останки каждого на борт работяги — “тюльпана”. В столовой остались чистые столы, полные котлы и зареванные официантки.

В комнате планирования боевых операций за накрытым прощальным столом перед каждой фотографией героев поставили фронтовые сто граммов. Со снимков глядели веселые лики на мрачные лица однополчан. В своей будке тоскливо выл пьяный “таможенник” Кешка.

Возможно, главной причиной ухода Кешки в полный запой стала гибель одного из пилотов “три полсотни первого”.

Добрая обезьянья душа почувствовала, что его лучший друг Серега больше не будет угощать его дефицитным сахаром, поглаживая холку.

У безпробудно пьяной обезьяны от тоски по другу, что называется, “поехала крыша”. Кешка начал в темных углах приставать к женщинам.

Обезьяньего психолога на “Омаре” не было, и после очередного недвусмысленного Кешкиного приставания к официантке, пришлось принять решение: ему преподнесли стакан почти неразбавленного спирта, дали хорошую сигарету и пустили разрывную пулю в затылок.

Через неделю на двух залатанных, но пригодных к дальнейшей работе “восьмерках” газнийцы вылетели с “Омара” домой, но оказались на двое суток заперты в Кабуле. Индийский океан наглухо перекрыл домашний 210-й курс низко ползущими плотными тучами. Лежа в Ми-8 на диванчике, сложенном из запасных парашютов, Виктор мешал Кольке спать безконечно повторяющимся вопросом:

Николай предложил подмести аэродром. Вопросы отпали. Было холодно. Разглядывая крупные капли дождя, стекающие по блистеру, весь экипаж мысленно уносился под жгучее солнце “Омара”. Очередной, десятый, наверное, звонок на метеостанцию неожиданно обнадежил: завтра можно надеяться на “добро”. А вернувшийся из продразведки борттехник принес заставившую всех заерзать новость: сегодня здесь, в “полтиннике”, поет известный бард.

Народу в полковом клубе набилось столько, что экипаж “Скобы” потерялся почти сразу. Каждый искал себе место в одиночку. Первые ряды кресел были, как и подобает, заняты местной элитой. Пришли даже представители штаба сороковой армии, который находился во дворце Амина.

Разухабистый внешний вид Виктора, в штопанном-перештопанном летном комбинезоне, с небритой физиономией, дурацкими выгоревшими на солнце усами, наголо остриженной головой и, вдобавок, всего увешанного оружием, послужил причиной двадцатиминутного разбирательства с начальником местного патруля в находившейся неподалеку комендатуре.

Никаких документов Виктор с собой не захватил, кроме ядреной русской ругани, но и ее, как ни странно, оказалось достаточно. Начальник патруля отпустил его с единственньм требованием — дальше порога клуба ни шагу. Виктор выдал “гарантию”, треснув по-братски начальника кулаком в грудь.

На сцене популярный бард пел избитому войной народу. Плотно стоящие в душном, пропахшем потом зале, по крутой тропе и чужой земле снова и снова уходили на караван. И третий тост в оглушительно молчавшем зале мысленно пили за тех, кто пропал… и, как переполненная человеческим горем чаша, под не стесняющиеся слезы солдат, был последний полет к родителям в “черном тюльпане”…

На борт брели молча. Бард шел рядом. В грустных мыслях каждого.

Рассчитав, что до ближайшего разрешения на вылет остается часов восемь, Виктор договорился с командиром вертолета, что он мотнется на первой подвернувшейся оказии — на БТРе к своему однокашнику Кольке, Николаю Сизову, с которым был по-братски дружен еще с курсантских времен. Коля был сердечным парнем, с душой нараспашку. Знавшие его хотя бы мало-мальски не припоминают случая, чтобы он даже во сне сказал:

—Не могу...

Или:

Сейчас он занимал должность партийного работника и проживал в модуле у штаба своей части, раздислоцированной со множеством других недалеко от дворца Амина. В его небольшой комнатке стены были сплошь увешаны фотографиями его жены Гали и сына Женьки. Несмотря на свое относительно привилегированное положение, Колька из тридцати дней месяца двадцать находился в постоянных командировках на боевых операциях. Но вписьмах жене клялся, что вокруг его здания такая тишина — кроме чирикания птичек ничего и не слышно, а его рабочее место — это кабинет с кучей бумаг, которые ему до смерти надоели. К тому же по вечерам он от тоски ходит в кино, а по субботам и Воскресеньям рубится в футбол.

Виктор застал Николая валяющимся на кровати одетым и обутым с наушниками от плеера. На стуле были остатки закуски: хлеб, килька в банке, из которой торчал штык-нож, и почти допитая бутылка водки. Не то музыка в его “Панасонике” была очень громкой, не то Колька задремал во хмелю, но Виктора он будто не заметил, хотя тот ввалился с грохотом и гамом. Очнулся друг только от раскаченной кровати и дзенькнутой о стакан бутылки.

— Поставь, — не открывая глаз пробормотал хозяин. — Второй стакан в тумбочке. С закуской только напряженка.

Друзья встретились, будто не расставались.

— За что пьем? —спросил Виктор.

— Давай еще раз третий...

—Давай...

Виктор понял, что Коля только что прибыл с боевого выхода.

— Где? — поинтересовался Виктор. Колька, держа стакан обеими руками, смотрел в пол.

— Под пиком горы Агар...

— Что — сильно потрепали? — сочувственно допытывался Виктор у однокашника.

У Николая было лицо поднявшегося из забоя шахтера.

— Не потрепали, а разодрали!

Он рассказывал так медленно и с такими паузами, будто говорил сам с собой, мысленно бродя по дымящимся остаткам ушедшего боя.

Колонна, в которой должен был идти Николай, формировалась на Теплом Стане. Это место в нескольких километрах от Кабула, которое знали все транспортники. Это была перевалочная база для подготовки перед долгим и опасным переходом по всем тропам и путям в Афгане. Такие колонны формировали бывалые офицеры и прапорщики, за плечами которых были десятки ходок. Они так и значились в своих частях — не по званиям и должностям, а по ходкам. Эти продубленные на жаре и холоде, битые пулями и минами мужики натаскивали в профессионализме новичков-водителей до ювелирного уровня мастерства, создавая в учебных целях различные нештатные ситуации по принципу, как у пилотов, “пеший по-самолетному”, максимально близко к предполагаемому. У военных летчиков существовала такая практика: перед полетами на земле пилот брал “игрушечный” самолет и показывал как он будет вести себя в воздухе при определенных ситуациях. Из этого бывало видно; чего от него ожидать товарищам, и какие типичные для него ошибки он мог бы совершить... Совершенно такой же тренаж ввели в оборот и наши зубры-транспортники с ситуациями — горная дорога, туннель, переход рек, подбитый впереди бензовоз и т.д., и т.п.

Колонна в основном состояла из грузовых “КамАЗов”, “ЗИЛов”, “Уралов”-топливозаправщиков, бывших головной болью для всех водителей, ибо в случае попадания даже одного трассера в бензовоз (не говоря о снарядах), свечей заживо сгорали вместе с машинами и водителями — 1-2 впереди и позади идущие транспорты. Горящий бензин широко разливался по дороге огненной рекой, поджигая все, что может и не может гореть. Штатный срок эксплуатации тяжелых машин в Афгане был максимум восемь-десять месяцев из-за разбитых вдрызг дорог, но реальная боевая обстановка нередко сокращала и этот без того короткий машинный век.

“КамАЗы” с продовольствием “разжижали” собой грузовики с оружием и боеприпасами, поклажей также небезопасной в случае подрыва или пожара. Через определенное количество разномастной техники шли БТРы, танки — примерно один на шесть-десять машин. На них находились группы прикрытия. Прощупывающие до слез в глазах “зеленку”, кюветы, дорогу, горы, скалы, реки и вообще все, что являлось подозрительным и опасным. Рядом с каждым БТРом прикрытия шел “КамАЗ” с закрепленной в кузове ЗГУ, готовой в любую секунду по команде руководителя стрельбы искромсать непонравившийся холмик. За гашеткой зенитки сидели такие ребята, что они вмиг стирали в порошок подозрительное место из четырех стволов, а после выясняли, кто там был. Как правило, после минутного “прощупывания” местности там уже некого было о чем-либо спрашивать.

Колонна состояла примерно из ста сорока единиц техники. Впереди нее шел танк с катком для прощупывания дороги и принимающий первый взрыв на себя, в случае заминирования. Вся механическая “кишка” разом заскрежетала, закоптила, загремела, переваливаясь с боку на бок, двинулась в свой нелегкий путь от Кабула через Газни и далее до Кандагара, и далее сквозь изнурительно знойную степь Сипедакдашт, переходящую в красные безжизненные пески.

Командир колонны подполковник Заборский посадил капитана Николая Сизова в центр группы на бензовоз “Урал”. Колька, неробкий парень, согласился с легким холодком, но Заборский уж больно настаивал, зная обязательность, сообразительность и мгновенную реакцию капитана. Это была шестнадцатая Колина ходка. Себя в дорогу он особенно ничем не утяжелял — не разведвыход, да и рядом постоянно те, кто прикроет спину. В наиболее опасных местах над транспортной “кишкой” стрекотала четверка “вертушек” с группой ПДГ.

Все привалы только по команде. Езда — строго по колее впереди идущего. Виляния или самовольства нередко были смертным приговором, ибо дорога была утыкана неопознанными минами с многолетним сроком закладки. Причем, погибал не только сам разгильдяй, но тянул за собой на тот свет своих товарищей.

Шел четвертый час езды. Скорость от 10 до 30 километров в час. Не дорога, а — зигзаг удачи. Водители, кто в черных от пота гимнастерках, большинство с голым торсом, а то вовсе в одних трусах. Автомат с полньм боекомплектом под ногами. Стекла обложены личными бронежилетами. Снаружи плюс сорок, а в кабине плюс шестьдесят. Глаза, как миноискатели, непрерывно щупают дорогу, изучают, нет ли чего странного в расположении каждого камня, цепляются за любую мелочь.

Идет ежесекундный поиск смерти на размочаленной дороге. Отпущенные на жизнь минуты долго и трудно складываются в часы.

— Товарищ капитан, воды! — в десятый раз просит молоденький водитель белорус Федька. Сизов протягивает ему вторую фляжку. Всего их семь. Водитель делает пару небольших глотков и старается подольше держать капли во рту. Вода — второе по важности дело после боезапаса.

Над колонной чуть левее повисли три красные ракеты. Привал. Глуши мотор, расслабляйся, солдатская душа. Но спускаться на землю с машины строго запрещено — мины. Для выполнения естественных надобностей место одно — с подножки машины. Напротив Николая в кювете к верху пузом лежит дотла сожженная БМП. Он таких машин разных марок и типов только до первого привала насчитал 22 штуки. Обугленное железо валяется на Востоке, а солдатские косточки по всей России.

Второй раз позволено расслабиться и бегло осмотреть двигатель (опять же не слезая с машины) перед населенным пунктом Хасанхейль. Гремящий капотом машины Федя вздрогнул от легкого звука. Сзади стоял старый афганец с пятилетним чумазым мальчишкой. Седой в белой чалме дед держал в руках круглую хлебную лепешку, свежую, аппетитно пахнущую. Федька затарабанил по стеклу:

— Товарищ капитан, нам старый “дух” перекусить предлагает. Коля мгновенно включился из дремоты, распихав вокруг себя навалившуюся жару. Уже на крыле он стал рассматривать старика:

— Что хочешь, отец?

Афганец, частя непонятными словами, протянул хлеб. Николай несколько секунд изучал добродушного дехканина, и не найдя в его глазах подлости, все же сказал:

— Откуси первым, старик.

Местный, как ни странно, понял о чем речь. Отломил в том месте, где ему было указано, и съел. Мальчишка с круглыми от любопытства и страха глазенками вцепился в дедову ногу и смотрел на всех сразу. Русские взяли хлеб и отблагодарили старика парой не новых, но крепких сапог и солдатской шапкой. Мальчишке капитан дал пол шоколадки. Через зеркало заднего вида Коля долго смотрел на кланяющегося старика. Ему показалось удивительно странным, что дед сам принес угощение и не клянчил что-то взамен. Добрая встреча — доброе прощание. Хорошее есть на всей земле.

И опять пекло, разбитая колея, мотающаяся машина, пульсирующее марево испаряющегося бензина...

И вдруг дыхнуло печным жаром. В небо взметнулся на несколько десятков метров ровный свечной факел, и до горизонта одновременно с накатившимся взрывом зависли, как салютные огни, разлетающиеся куски шедшего впереди топливозаправщика. В хаосе звуков сплелись бьющая десятками стволов ЗГУ, автоматный и пулеметный огонь, и человеческий рев.

От чего стереглись, того и дождались. Из-за ближнего дувала “духи” стрельнули из гранатомета в один из бензовозов. “Наливник” вспыхнул и огонь перекинулся на впереди и позади идущие “КамАЗы”. Пушечным звуком рвались бензобаки, разбрызгивая вокруг горящее топливо.

Черный от гари и грязи Николай с пистолетом в руке, скользя по жирной от разлитого горючего грязи, добежал до ближайшего БМП. Машина совсем не вовремя заглохла. Николай орал лейтенанту:

— Сталкивай всех с дороги! Сталкивай, говорят тебе, щенок!

Лейтенант, хая свой двигатель на чем свет стоит, запустил наконец машину, раскаленную, как кухонная плита. Бодая стоящие перед ним горящие “КамАЗ” и “ЗИЛ”, он попер их на своей бээмпэшной морде прямо на глинобитные дувалы. Не разворачиваясь после этого, резко сдав назад, вышиб с дороги задницей Колин топливозаправщик, обильно струящий бензином из многих пулевых пробоин, но непонятно почему до сих пор не взорвавшийся. Столкнув его задним ходом с обрыва в овраг, БМП сама наполовину сползла туда. Лейтенант, слившись голосом с предсмертным ревом мощнейших двигателей, заставлял свою машину отчаянно карабкаться наверх. Через несколько секунд челябинцу-танкисту удалось спасти агонизирующую “бээмпэшку”, выбравшись из почти гиблого места.

Вылетев на дорогу, он зажал левую гусеницу, и, крутясь на месте, стал поливать из автоматической пушки всю округу, в остервенении по-прежнему пытаясь переорать мотор. Распластавшийся в липкой вонючей грязи Колька, видел, как во сне: из-за разваленного дувала медленно, раздражающе медленно со ствола гранатомета в руках оскаленного “духа” сошел заряд и, прочертив короткий идеально прямой след, носиком, как лезвием, сбрил голову приподнявшемуся на долю секунды белорусу Федьке. И как бы нехотя продолжая чертить свой след дальше, скрывшись в зеленке с другой стороны дороги разорвался.

Какое-то мгновение безголовый Федька вприсядку танцевал на дороге “барыню”, хлопая руками по коленям. Потом он завалился на правый бок и долго сучил ногами, будто бежал, при этом мелко тряся кистями рук. Из ровно подрезанной шеи тонкой длиннющей струйкой, постепенно слабея, била, пузырясь, его родная кровь. Федькина голова, петляя и кувыркаясь, закатилась в кювет и, залипнув в мазуте, уставилась стеклянными удивленными глазами на Север.

Час спустя капитан Сизов трясся в кабине другого топливозаправщика. С Володей из Самары...

 

Магистраль

На “Скобе” завьюжило, завихрило. Засыпало все снегом, заковало властным холодом, крепким, как тысячелетний камень безконечных гор, основательно и капитально. В Афганистане все было основательно и капитально. Радость похожая на радость, скупая на время, но яркая, как осветительная ракета. И горе, как горе, изнуряющее, звериное от пронзительного осознания, что друга больше нет...

Нет, он еще живой в твоих истоптанных, перечеркнутых трассерами мозгах, но обмякший навсегда в твоих деревянных от усилий руках. Горе мрачное, горе горькое. Там настоящим было все. И понимание, что это конец, тоже не требовало никакой проверки. Что это настоящий конец, когда он наступал, понимали мгновенно. Даже морду луны вело набекрень от обстрела.

Знаменитая, вошедшая в историю “Магистраль” в декабре 87-го — феврале 88-го многих проэкзаменовала на отвагу и воинскую честь. Для кого-то она, как ни странно, стала гладким, зеркальным трамплином к новым званиям и должностям, а для многих — перерезанной жизненной нитью и дорогой в вечность.

В новогоднюю ночь пара “Скобы”, приданная гардезскому отряду для усиления, взлетала дважды со “Скобы”. И оба раза — “черным тюльпаном”. Всего к утру в Кабул доставили двенадцать “ноль-двадцать-первых” и шесть “двухсотых”. Как жутковатый новогодний подарок привезли тридцатикилограммовый брезентовый мешок, набухший от черной запекшейся крови, с останками одуревшего от веселья прапорщика-связиста.

Он, выскочив в первые десять минут Нового года из связного вагончика по нужде, сдуру заблудился в метели. И, видимо, замерзая и трезвея, ища со страхом свою машину связи, наткнулся на точно такую же, но принадлежавшую царандою — афганской армии. Те, будучи не трезвее залепленного снегом ввалившегося к ним связиста, похватали оружие для самообороны. Но прапорщик оказался проворнее. С криком: “Русские не сдаются!” — он гранатой подорвал себя и еще трех человек из правительственных войск. Да, грустно и глупо.

По окончанию работы Виктор с экипажем в столовую не пошли, узнав, что в ней сейчас находится известный телеболтун. К нему, из-за его вранья, одинаково относились все: мягко говоря, с насмешкой. Окончательно мнение о журналисте у Виктора сложилось после совместного полета.

В тот день мэтр телевизионного официоза с двумя помощниками, не здороваясь, поднялся на борт вертолета для съемки очередного сюжета, а прилетев, вышел без “до свидания”. Его заносчивость и нахальство неприятно резанули тогда простых работяг афганской войны. Поэтому сейчас, прилетев, ребята обошлись в палатке тушенкой со штыка и фляжкой спирта. Уснули не раздеваясь, так как в палатке было около шести градусов тепла.

На следующий день, третьего января, в четырнадцать сорок “Магистраль” показала клыки. Взлетев, получили в воздухе привычную, не предвещавшую ничего особенного задачу. В тридцати двух минутах полета в сторону Хоста их ожидала насмерть обезсиленная, зарытая в снег группа спецназа с “Чайки”. Их крепко потрепали в двухсуточном разведвыходе. Домой бачата бати Блаженко продирались с двумя убитыми и двумя тяжело ранеными. Почти все остальные “трехсотые” — раненные. Всего восемнадцать человек.

Нашли их довольно быстро по “Комару” и “Факелу” — специальным сигнальным радио и огневым устройствам. После пятнадцатиминутного болтания над ними поняли, что сесть не удастся, так как не позволяла глубина снега. Пришлось затаскивать спецназовцев на два борта тросами: на ведущий было принято двенадцать человек, на ведомый — шесть. Еще раз пересчитали их, заскорузлых, обледенелых, — слава Богу, все!

Домой понеслись молча. Живые отхлебывали из фляжки спирт, бережно передавая его друг другу. Полетного времени оставалось двенадцать минут — почти дома. За бортом наступили легкие сумерки. Машина поднялась повыше для захода на посадку. Все оживились, прильнули к иллюминаторам.

От прямого попадания ракеты в ведущий борт хвостовая балка у него отлетела сразу. В легкие Виктора ворвался мощный кислый запах. От стремительно сползшего назад большого клубка тел морду машины задрало почти вертикально. Страшно и осипло заорали все.

Виктора, насмерть прижав к себе, выхватил проваливающийся назад из кабины борттехник. Говорят, что в такие мгновения вспоминается детство, дом, или еще что-то из прошлого... Шестеро оставшихся в живых вспоминали потом только вонючее дыхание смертельно раненого двигателя. Рожденный человеком “Стингер” выполнил свое предназначение, убив в спину, у калитки дома.

Вертушка грузно врезалась с высоты около тридцати метров в свое же минное поле, не дотянув до взлетной полосы несколько десятков шагов. Виктор выполз первым, так как лежал “удобнее” всех – на груде тел. Летный шлем расколот, соленая кровь струйками льется из носа, рта и ушей прямо за пазуху.

…А со всего гарнизона бегут люди. Он улыбается им, машет рукой. Потом подошел кран, и по его стреле подползли ребята. Говорят, что ему все орали: “Стоять, стоять, придурок, подорвешься!” Да, то минное поле саперы заминировали халатно. Виктор, бродя по нему час, так и не подорвался. Техники разрубали сплюснутый, как консервная банка, вертолет. Разлепляли пассажиров. Повсюду дикие крики и черная ругань... Гораздо чернее ночи, которая вся в горящих фарах. На эвакуацию с минного поля потратили час с лишком.

Прошли годы, а он до сих пор по ночам валится в клубке друзей в хвост горящего вертолета. Его жена задумчиво вспоминает, как чувствовала в том январе беду. От мужа больше месяца не было писем.