Автобиографический нарратив в контексте культурно-исторической психологии

В этой жизни, богатой узорами

(неповторной, поскольку она

по-другому, с другими актёрами,

будет в новом театре дана),

я почёл бы за лучшее счастье

так сложить её дивный ковёр,

чтоб пришёлся узор настоящего

на былое, на прежний узор;

чтоб опять очутиться мне - о, не

в общем месте хотений таких,

не на карте России, не в лоне

ностальгических неразберих, -

но с далёким найдя соответствие,

очутиться в начале пути,

наклониться - и в собственном детстве

кончик спутанной нити найти.

И распутать себя осторожно...

Исследования, позиционирующие себя как выготскианские, обычно представляют в качестве ключевых, ведущих начало от первоисточника, идей следующие положения: 1) взгляд на психику с точки зрения ее развития, 2) понимание высшей психической деятельности индивида как производной от социальной жизни, 3) представление о социальных и индивидуальных действиях субъекта как о знаково опосредованных феноменах. Последнее положение важно тем, что Л.С.Выготский предложил рассматривать знаково-символические системы не просто с позиций их семантического анализа, но с позиций выполнения ими посреднических функций, с точки зрения того, как субъект использует знаково-символические средства в качестве медиатора своих действий или действий других. Стоит отметить, что внимательно анализируя понятие знаковой опосредованности в его работах «История развития высших психических функций», «Инструментальный метод в психологии», «Орудие и знак в развитии ребёнка», «Мышление и речь», нельзя не почувствовать, что оно постепенно смещается к понятию интерсубъективного речевого поля, что делает его актуальным для современных исследований.

Культурно-историческая концепция создавалась как попытка определить отношения в системе «субъект-среда» через категорию социально-культурного контекста. Л.С.Выготский обосновал идею, что структура и развитие психических процессов человека, в том числе его субъектности и субъективности, порождаются культурно опосредованной, исторически развивающейся практической деятельностью, и природа внутренних процессов квазисоциальна. Одно из центральных и широко изучаемых понятий школы Л.С.Выготского  понятие взаимодействия. Оно определяется как осуществляемое через посредничество взрослых приобщение ребёнка к знакам и знаковым системам как средствам построения способов культурного поведения, овладения человеком самим собой в процессе развития. Освоив знаковые системы, взрослеющий субъект использует их для понимания и интериоризации значений разнообразных культурных текстов, расшифровываемых с помощью знакомых ему знаковых систем, выработки личностных смыслов, а ещё позже  для самостоятельного построения текстов-носителей персональных смыслов, которые могут быть целиком или фрагментарно размещены в пластах микрокультуры, субкультуры и даже большой культуры (по М.М.Бахтину), если они окажутся востребованными социумом, будут иметь значение для многих людей.

В работах Л.С.Выготского личностное становление человека представлено как творческий процесс обретения свободы и построения собственной самости по мере освоения орудий человеческой культуры в сотрудничестве с другими людьми (в том числе и обобщёнными субъектами, чей опыт проживания жизни фиксирован в традиционных культурных артефактах). Мы разделяем высказанное В.Т.Кудрявцевым мнение, что значимость культурно-исторической концепции для современных исследований состоит не столько в обосновании знаково-символической детерминации человеческого сознания, сколько в попытках понять знак (символ) как инструмент расширения сознания в культурно-историческую перспективу, который не навязывается субъекту социумом, а с той или иной степенью самостоятельности выбирается им из культуры, осваивается, перестраивается и при необходимости создаётся самостоятельно (Кудрявцев, 2004). Знак, символ, текст  всё это инструменты не просто присвоения культуры, но личностного самоопределения человека в культуре, расширения границ самого себя, выхода за свои пределы (Сапогова, 1993). Их особенность как психических орудий состоит в том, что они двунаправлены  каждый из них обращён одновременно и к социокультурным реалиям (с их помощью человек пытается трансформировать окружающий мир, воздействовать на других) и к субъективности человека (они становятся средством субъективного преобразования внутреннего мира).

Идея овладения развивающимся субъектом самим собой через посредство знаковых систем и культурных артефактов, изучение механизмов идентификационных процессов и построения системы отношений «Я-Мир» активно развиваются в таких направлениях психологии, как психосемиотика, кросс-культурная (этническая), экзистенциальная, конструктивистская, нарративная психология. Культурно-исторический подход Л.С.Выготского оказался близок и современным исследованиям прагматики языка, анализу дискурсов и контекстов, изучению интертекстуальности. В последние годы, как кажется, все они в известном смысле реализуют символический лозунг «Назад к субъекту!», поскольку в центр исследовательского внимания помещается не предельно обобщённый, усреднённый до неких значимых характеристик абстрактный субъект, а конкретный человек с его уникальным жизненным путём, субъективно найденными способами жизнесовладания, осмысления и упорядочивания жизненного опыта, обретёнными смыслами существования и переживаниями. Интерес к индивидуальным самоописаниям жизненного пути, в свою очередь, рождает новые способы их психологического исследования и истолкования.

Одной из быстро развивающихся современных объяснительных парадигм является нарративная психология, суть которой в самом общем виде может быть отражена в следующих положениях: 1) культурные артефакты рассматриваются предельно широко  как повествовательные структуры (тексты)носители специфически человеческих значений и смыслов, к которым в процессе социализации приобщается развивающийся субъект; 2) признаётся, что жизнь и отношения людей формируются культурно закреплёнными повествованиями разного типа, усвоенными в социализации; базовые концепты, сюжеты, мотивы, персонажи этих историй используются ими для осмысления, структурирования и описания собственного опыта, то есть, фактически, составляют основу организации содержания сознания и поиска смыслов существования; 3) жизненный путь личности понимается как осмысленное целое, существующее для неё самой и для других в форме завершённой истории  автобиографического нарратива (Трубина, 2002; Хеннингсен, 2000). Сторонники нарративного подхода предлагают считать нарратив универсальной характеристикой любой культуры, поскольку все культуры аккумулируют и транслируют собственные символы, смыслы, ценности посредством текстов. При таком понимании разнообразные культурные тексты с фиксированными в них значениями становятся существенным элементом культурного социогенеза как непрерывного здесь-и-теперь себя-творения, независимо от того, в какой знаково-символической системе они представлены (вербальной, в форме литературных текстов или дискурсов, или невербальной  музыкальной, живописной, архитектурной и т.п.).

Имеющийся в распоряжении каждого развивающегося субъекта набор текстов, созданных культурой, является неисчерпаемым, избыточным для масштабов отдельной жизни семиотическим ресурсом для идентификации, самоосмысления и самопрезентации. В этой функции выступают, прежде всего, «классические» литературные тексты, получившие в течение длительного времени максимально широкое распространение в культуре, к которой принадлежит субъект. Это сказки и фольклорные повествования, наставительные и религиозные тексты, классические произведения литературы и т. п., а также такие мегатексты, как Библия, значимые не для отдельной этнокультуры, а для больших мировых сообществ. В них метафорически фиксированы предельно обобщённые социокультурные программы и значения, способы специфически человеческого освоения реальности, накопленные предыдущими поколениями. В основном такие тексты усваиваются в процессах первичной социализации под влиянием микро- и макросоциальной среды. Они составляют основу классических хрестоматий, «золотых» сборников, школьных программ по литературе и пр., поскольку на протяжении истории из них были выбраны и «канонизированы» так называемые «бродячие» (архетипические, если пользоваться теминологией К.Г.Юнга) сюжеты, несколько трансформирующиеся под влиянием времени, но не меняющие своей сути и всеобщей значимости. Когда Х.Л.Борхес говорит о том, что вся европейская литература вращается вокруг четырёх вневременных, «странствующих» сюжетов (об обороне укреплённого города, о странствиях в поисках заветной цели, о возвращении героя домой после долгих путешествий и о самоубийстве Бога), он, конечно, более чем упрощает проблему, но он прав в том, что такие тексты строятся вокруг «сильных», системообразующих точек человеческого бытия и размечают для каждого нового поколения временное поле жизни как бы «впрок». Такие обобщённые эпизоды любой жизни, существующие в форме бинарных оппозиций, как встречи и расставания, рождение и смерть, соединение и разлучение, геройство и трикстерство, преступление и наказание, грех и искупление, правда и ложь, добро и зло и т.д. должны быть фиксированы в разнообразных вариантах текстов как обобщённый человеческий опыт жизнесовладания, жизнетворчества, поисков смыслов существования. Множество вариантов, воплощений определённых сюжетов, по сути, восходят к предельно обобщённым «когнитивным матрицам», фиксирующим эти «сильные» точки. Можно сказать, что тексты этого уровня содержат некие обобщённые ответы на вопросы, которые отдельный субъект ещё и не задавал (а, может, и вовсе не задаст), но, как полагает социум, эти вопросы потенциально могут встать перед ним (раз уж они перед кем-то когда-то уже вставали), и он должен быть вооружён неким арсеналом средств для их решения.

Во-вторых, в этот ресурс входят тексты, составившие такой же широкий «репертуар» для определённого этапа культурно-исторического развития социума, возрастных когорт и определённых экономических и идеологических условий. Поколение, воспитанное на классике, отличается от поколения, читающего постмодернистские тексты. Вряд ли стоит специально доказывать, что прочитать Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, А.С.Пушкина, А.П.Чехова, М.Булгакова и др., и только затем – А.Солженицына, В.Пелевина, Б.Акунина и др. и прочитать последних, совсем не будучи знакомым с первыми,  значит освоить разные ментальные пласты, проложить разные гипертекстовые тропы в освоении жизненного пространства. Тексты этого уровня обычно  продукт вторичной социализации, результат моды, пропаганды, дань идеологии или современным субъекту социально-экономическим ситуациям и соответствующим им установкам. В них, вероятно, отстраиваются новые, пригодные для конкретных этапов и ситуаций способы адаптации к социокультурной действительности, некоторые из которых со временем могут стать «классикой» (к примеру, мужским идеалом Средневековья было рыцарское служение (Богу, королю, прекрасной даме), а современный образец, транслируемый массмедийными текстами и активно ассимилируемый молодым поколением,  криминализированный предприниматель, рвущийся к власти и пренебрегающий нравственностью).

В-третьих, семиотический ресурс включает тексты, не являющимися ни частотными, ни пропагандируемыми в доступном субъекту времени и слое культуры, но персонально отобранные им для самого себя в процессе взросления на том основании, что, с его точки зрения, они в большей или меньшей степени объективируют именно его собственные смыслы и переживания  их можно считать продуктами персонального культурного социогенеза зрелой личности. Здесь отбор текстов для самоидентификации и саморазвития максимально индивидуален, чего нельзя в полной мере сказать о предыдущих частях  там макро- и микросоциум в форме институтов социализации более активны, чем сам субъект, что позволяет известным текстам быть просто «навязанным» субъекту ещё тогда, когда он сам не решает, отвечают они или нет на его вопросы к жизни.

Степень социализированности и зрелости субъекта принято связывать с определённой мерой языковой компетентности, ключевым компонентом которой является способность рассказывать и пересказывать разные истории с целью создать развивающемуся ребёнку зону предпонимания окружающей реальности ещё до того, как он станет способным осваивать её самостоятельно. Таким образом, текст (нарратив) выступает как фундаментальный компонент социального взаимодействия на каждой ступени взросления, соединяющий субъекта с культурой, с другими людьми.

Все культуры имеют «излюбленный» (канонический) набор текстов, подлежащий обязательному транслированию от поколения к поколению и в своих фрагментах присутствующий в современных дискурсах и текстах через механизмы аналогии, ассоциации, аллюзии (Сапогова, 2003а; 2004б). Способность конкретного человека быть носителем культуры и, взрослея, становиться агентом социализации для следующих поколений неотделима от знания им значений ключевых для данной культуры текстов, в том числе вербальных повествований с их жанрами, сюжетами, персонажами (Корнилов, 2003). Трансляция и управление присвоением смыслов и ценностей своей культуры  специальная задача системы образования в любом обществе. Как только часть транслируемых через тексты смыслов и ценностей утрачивается, изменяется, подменяется другими (в том числе и временными, ситуативно обусловленными), как только снижается социальный контроль за обязательностью трансляции и усвоения определённого набора текстов с их концептами, постепенно меняется социокультурная сущность (системы ценностей, мировоззренческие ориентации, установки, типичные стратегемы и т.п.) следующих возрастных когорот и поколений данного общества.

Любой социум на каждой ступени взросления предоставляют всем членам значительный (избыточный) запас фабул, сюжетов, персонажей, которые в качестве образцов, «примеров» могут быть использованы для идентификации, построения «картины мира», системы отношений «Я-Мир» и организации индивидуальных событий жизни в истории. Существенную часть этого запаса (наиболее известные сказки, басни, пословицы и поговорки, истории, мифы, анекдоты и пр. – так называемый «золотой запас мудрости») человек усваивает в процессах социализации на каждой возрастной ступени в качестве прецедентных текстов (Богданов, 2001; Сапогова, 2002а, 2002б; Слышкин, 2000), поэтому реальность, в которую он постепенно включается, оказывается для него предварительно размеченной неким общим «предзнанием» того, что в ней в принципе может происходить, какими способами люди совладают с ней, адаптируются к её характеристикам, ведут себя в ряде ситуаций и т. д. Прецедентные тексты выполняют роль «линз»/стереотипов, сквозь которые ребёнок начинает рассматривать мир; к тому же, обычно эти тексты содержат столь сильные метафоры (жизни, смерти, взросления, служения, любви, веры и пр.), что они напрямую адресуются бессознательному ребёнка и потому воспринимаются им без специального осмысления и критики. Так, к примеру, Г.Л.Пермяков отмечал, что обычный человек старше 20 лет знает не менее 800 пословиц, поговорок, ходячих цитат, клишированных изречений и текстов, которые целиком или фрагментарно фиксируются в его сознании и включаются в воспринимаемые вновь или порождаемые им самим тексты в качестве инструментов «преображающего понимания».

Применяя по отношению к себе определённые социокультурные концепты в качестве инструментальных средств самопонимания, субъект пытается «расслышать» в читаемых текстах смыслы своего существования, распознать собственную сущность, а создаваемые им тексты о себе, развёрнутые на основе лингвизированных и символизированных событий, отражают собственные усилия субъекта в самопостижении, самоинтерпретации, самопостроении. В связи с последним любопытны результаты эмпирического исследования Б.Беттельхейма, когда он попросил своих студентов записать содержание сказки, которая в детстве была для них самой важной, а затем перечитать эту сказку. Вместе с ними он с удивлением обнаружил, что содержание пересказанной истории при сравнении с «каноном» в ряде случаев претерпело значительные трансформации: второстепенные персонажи и обстоятельства были восприняты как основные, сюжеты нескольких сказок компилировались в один, а важные детали получали противоположное осмысление (Дикманн, 2000, с.7-10). Вполне очевидно, что причина  в том, что субъект «вычитывает» из имеющихся текстов то, что нужно именно ему. Только будучи связанным с субъективными компонентами, текст обретает «подвижность», «анимизируется» и становится способным влиять на жизнь. Если представить себе гипотетическую ситуацию, в которой некий текст не способен ничего дать никакому субъекту, кроме сотворившего его, то есть не отвечает ни на один экзистенциальный запрос извне, это будет означать «смерть текста», его отторжение из культуры. Суть любых культурных артефактов (особенно музейных) состоит в том, что они имеют значение для людей, поэтому пуговица или прялка XV века, треуголка Наполеона, Розеттский камень или обрывок египетской ткани могут прожить века, а некоторые произведения литературы, живописи, музыки, архитектуры, театра и т.п. уже сразу после рождения – «живые трупы». Чтобы стать материалом культуры, текст должен быть читаемым хоть кем-то; он должен хранить в себе находящиеся в состоянии покоя до встречи с активностью читающего сознания потенциальные значения.

Уже с дошкольного возраста человек способен выступить не просто как читатель или слушатель, а как нарратор и автонарратор. По мере взросления посредством рассказывания историй о себе человек конструирует самого себя как часть современного ему мира. Со временем такие истории образуют в сознании субъекта «произведение в себе» (Кристева, 2004)  автобиографический нарратив, выполняющий не только функции самоописания и самопрезентации, но и самопонимания, самопланирования (жизнетворчества). Таким образом, автобиография, рассказываемая в каждый определённый момент времени, выступает своеобразной «текстовой идентификацией жизни» (Хеннингсен, 2000), констатацией текущего момента самосотворения. Будучи же рассказанной не один раз, она становится своеобразным синтезом осознания/означивания и бытийствования конкретного субъекта (Сапогова, 2003а), и сам субъект начинает верить, что его реальная жизнь протекала именно так, как он рассказывает о ней. Для характеристики и понимания автобиографии взрослого человека, как думается, вполне подходит современное понятие «гипертекст» (Сапогова, 2004б).

Автобиографический нарратив являет собой субъективно упорядоченный живой опыт жизненного пути, содержа более или менее константную «ядерную» часть и постоянно обновляющуюся «периферию». Рассказывая о самом себе, субъект использует существующие в культуре нарративные формы (сюжеты, персонажи, темы, нарративные фигуры) сначала для упорядочивания и систематизации в сознании собственного опыта, «постановки» самого себя (по выражению М.Хайдеггера, по-ставить себя означает однажды «возникнуть-и-продолжиться», раскрывая себя), а позже  для самопроектирования. Диалогичный характер любого текста, его способность «оживать», анимизироваться при соприкосновении с читающим его сознанием, а также возможность пересказывать свои истории с ориентацией на слушателя создаёт своеобразный «испытательный полигон» для множества жизненных проектов, в которых субъект ищет и утверждает свою целостность, своё «Я», свои смыслы (не случайно М.Вебер метафорически называл человека животным, висящим на сотканной им самим паутине смыслов).

Рассказать о себе  значит на время придать беспрерывно текущему опыту некую рамочную форму  фреймы (М.Минский). Опираясь на выделенные Р.Бартом группы дискурсов (Барт, 1987)  метонимические (повествовательные), метафорические (лирическая поэзия, учительная литература) и энтимематические (научное письмо)  и консультативный опыт анализа автобиографических нарративов, мы можем говорить, как минимум, о нескольких эмпирически выделяемых способах организации повествования о своей жизни.

Как референциальный текст автобиография, конечно, может быть верифицирована, но, на наш взгляд, не это в ней главное  истории о себе рассказываются не столько для фиксации себя в пространстве и времени, хотя и это верно, сколько для отыскания своей подлинности, самообъективации. По мере взросления из осваиваемого социокультурного ресурса активный субъект всё точнее отбирает именно то, что, с его точки зрения, имеет к нему непосредственное отношение, отыскивает в текстах культуры «сказанное ему и о нём», а также сам при необходимости творит такие тексты, пользуясь наложением культурных матриц на цепочки своих собственных жизненных происшествий. Так постепенно создаётся собственный внутренний «канон» (излюбленных и переживаемых как истинные концептов, текстов, сюжетов, персонажей, копинг-стратегий и т. д.), на основании которого осуществляется самоосмысление, самопостроение, самомоделирование субъекта. Индивидуально отобранными текстами человек пользуется в дальнейшем как некоей виртуальной меркой для распознания значений и построения смыслов того, что с ним происходит, для усмотрения в мире значимых фрагментов для построения и реализации новых жизненных проектов.

Выстраивая автобиографический нарратив, субъект в качестве «диегетического повествователя» сам называет, означивает и придаёт смысл конкретным жизненным эпизодам, которые спроецировались в его личности, сам отвечает за «смысловые сгущения», «средоточия значимости» в точках-фокусах его текста. Единицей построения автобиографического нарратива принято считать событие, под которым мы предлагаем понимать отрефлексированное, сохранившееся в памяти и наделённое «насыщенным описанием» действие или случай, которые совершались, происходили или созерцались как происходящие на определённом отрезке пространства и времени жизни субъекта, в особенности если с ними было связано что-то важное для него. Событие может рассматриваться как когнитивный конструкт, играющий роль посредника, «медиума» между опытом и языком, но строго не принадлежащий ни к опыту, ни к языку. Одновременно событие есть и герменевтический инструмент для преобразования недифференцированного континуума «сырых» данных опыта или воображения в вербальные структуры (в том числе метафоры), которые человек использует для того, чтобы говорить об опыте в своих повествованиях и таким образом его осмысливать, упорядочивать и транслировать (Трубина, 2002; Лакофф, Джонсон, 2004). Авторизованное таким образом событие демонстрирует меру «присвоения» конкретным субъектом реально случившегося (жизненного опыта). Без этой нарративной, герменевтической активности субъекта, насыщающей события смыслами, трансформирующей значения в персональные смыслы, биографический текст был бы ничем иным, как перечнем застывших бинарных оппозиций (Ю.М.Лотман), и тогда о жизни нельзя было бы поведать по-человечески, то есть превращая действия во взаимодействия.

Отметим, что событие далеко не всегда совпадает с нормативным жизненным фактом (родился, пошёл в школу, поступил в университет, служил в армии, женился и т.п.)  это может быть и сугубо субъективно отобранный фрагмент жизни, наполненный особым бытийным смыслом только для данного человека. Отдельные жизненные эпизоды насыщаются самим субъектом «избыточной значимостью» и начинают включаться в автобиографический текст, перестраивая его предшествующее содержание и «освещая» границы будущего. Наделение некоего действия или случая автобиографическим (нарративным) статусом, на наш взгляд, связано со следующим: субъект считает, что нечто произошло (то есть событие случилось), если его экзистенциальная ситуация меняется так, что пережив это, субъект уже не остаётся таким, каким он был до пережитого. И в этом смысле событие есть нечто, имеющее безвозвратно мгновенный, одновременный, а не длительный или повторяющийся характер (К.Поланьи)  свершившись, оно непременно осознаётся как значимое, нерядовое явление.

Статус события (нарративный статус) придаётся действиям или случаям только самим субъектом. Сложность изучения автобиографических нарративов связана не столько с

сложностью и комплексностью самого предмета и отсутствием надёжных методов анализа, сколько с тем, что пока длится его жизнь, субъект волен многократно перестраивать и переосмысливать совокупность составляющих её событий, извлекая из них или конструируя для них всё новые и новые смыслы и контексты. И даже post mortem смыслы прожитого для окружающих совершенно неочевидны, несмотря на то, что они могут опираться на дневниковые записи, фотографии, продукты творчества, персональный реликварий и прочие материальные свидетельства уже состоявшейся и завершённой жизни. Поэтому широкие обобщения в этой области не представляются достаточно надёжными: сказать о ком-то, что он прожил жизнь ради чего-то или что его жизнь воплощала служение тому-то, значит неоправданно взять на себя функции вторично опосредованной интерпретации. В этом смысле расшифровывать чужую биографию  всё равно что «читать манускрипт (в смысле «пытаться реконструировать один из возможных способов его прочтения»)  манускрипт иноязычный, выцветший, полный пропусков, несоответствий, подозрительных исправлений и тенденциозных комментариев, но записанный не общепринятыми графическими знаками, обозначающими звуки, а мимолётными примерами социального поведения» (Гирц, 2002, с.17).

Жизненный опыт человека может быть определён как поток перекрывающих друг друга действий и случаев, образующих повседневное течение жизни субъекта и переживаемых как имеющих или не имеющих отношения к нему сегодняшнему и его дальнейшему существованию. События, в отличие от постоянно, беспрерывно длящегося опыта, наделяются субъективной завершённостью (то есть потенциально идентифицируемыми началами и концами) и именно за счёт этого становятся носителями смыслов и представляют собой способы категоризации/метафоризации опыта. Автобиографические истории обрамляют жизненный опыт как совокупность отобранных действий и случаев. Субъект – не хронист, фиксирующий в сознании эпизоды своей жизни в момент их протекания, а активный нарратор и интерпретатор, отбирающий факты из состоявшегося опыта по аналогии с знаемыми подобными событиями, увязывающий их с уже осмысленным прошлым (формируя своеобразное «настоящее прошедшее») и «забрасывающий» извлечённые из них смыслы в будущее путём целеполагания (для своего дальнейшего «дления» в пространственно-временном конитинууме).

Воспользовавшись метафорой О.Хюсси «крест реальности» (соотносимой с понятием активной зоны сознания), отметим, что позиция автонарратора в коммуникации – в эпицентре четырёх векторов: «назад-вперёд» и «внутрь-вовне» (Варламов, 1998). Всякий раз выбирая слова для текущего самоописания, субъект тем самым позиционирует себя во времени и пространстве так, как он может это сделать «здесь-и-сейчас». Вектор «внутрь» связан с постоянным осознанием присутствия реальности, лежащей за пределами субъекта и поставляющей непрерывный опыт. Вектор «вовне» фиксирует «вненаходимость» субъекта и одновременно демонстрирует постоянную готовность субъективного сознания транслировать свой информационный потенциал с целью ассимиляции новых фрагментов реальности и самопрезентации себя в качестве такого же фрагмента реальности, подлежащего познанию и переживанию. Вектор «назад» фиксирует необходимость увязывания новых ассимилированных единиц с имеющимся нарративным фондом. Опираясь на этот фонд, субъект создаёт новые референциальные связи и новые смыслы. Освоение человеческим сознанием своего опыта осуществляется через нахождение в культуре частичных аналогий между знакомыми и изложенными в имеющихся текстах событиями и событиями, свершающимся с субъектом «здесь и теперь». Происходящее при этом аналогизирующее соотнесение может быть сопоставлено с моделированием, диапазон которого обеспечивается специальной ментальной операцией – метафоризацией (чаще – в функции субституции). Жизненная метафора есть результат когнитивного наложения культурного прототипа (матрицы, гештальта) на цепочку событий, происходящих с субъектом. Создавая метафоры для самого себя, субъект актуализирует вектор «вперёд» и открывает, «распаковывает» тем самым пространство нового опыта.

Любые события значимы и несут автобиографическую ценность не сами по себе, но в контексте субъективного самоосознания, даже если внешнему наблюдателю события чужой жизни кажутся весьма существенными. Может быть, до «встречи» с индивидуальным сознанием жизненный опыт вообще не членим ни на какие события, а представляет собой недифференцированный континуум действования, чувствования, существования субъекта в определённом отрезке пространства и времени? Пока человек жив, с ним всё время что-то происходит, случается, но ведь не сами эти происшествия являются причиной его опыта, а осуществляемая самим субъектом своеобразная герменевтическая активность в форме соотнесения культурных значений и личностных смыслов происшедшего. Статусом автобиографических могут наделяться и вовсе отсутствующие в жизни субъекта, вымышленные события, «ложные воспоминания» (Нуркова, 2002) и откровенные фантазии  «квазижизни», «легенды о себе» (Сапогова, 2003б, 2004а). Эти последние оказываются «чистым продуктом» индивидуальной нарратизации, моментами субъективного «творения смыслов» из социокультурной ткани.

Как происходит отбор событий из текущего жизненного опыта? Вероятно, по прошествии жизненных случаев некоторым из них приписывается «избыточная значимость», придаётся «насыщенное описание» (Гирц, 2004). Придание «насыщенного описания» осуществляется за счёт соотнесения происшедшего с некоторыми знаниями субъекта о возможных его значениях: так, поскользнувшись на банановой кожуре и упав, один человек расценит происшествие как конфуз, если некто посмеялся над ним, другой решит, что падение ниспослано ему в наказание, если перед этим он кого-то обидел, третий, если при падении он сломал ногу, будет считать, что всё в его жизни всегда свершается столь плохо и нелепо, что не сломать ногу, отправляясь на важное собеседование, он просто не мог (идея «злого рока»), а четвёртый скажет, что это был «знак судьбы», потому что подавший руку человек впоследствии стал близким, и т. д. Без погружения в определённый социокультурный контекст физическое действие падения осталось бы просто падением.

«Насыщенное описание», сопровождающее превращение действия или случая в событие, указывает на специфический тип интеллектуальной деятельности (нарратизации), который мы связываем с намеренным наполнением значениями и смыслами того, что само по себе не является их носителем. Через эти «насыщенные описания» конкретные происшествия и переживания начинают значить для субъекта больше, чем это было на самом деле (до соприкосновения с пристрастностью индивидуального сознания) и связывать человека с другими людьми, с культурой общности. Вероятно, со временем такие «средоточия значимости» (Щирова, 1998) могут превратиться в символическое отображение вообще всех событий в жизни субъекта (Делёз, 1988).

Выстраиваемые автобиографические фреймы в известном смысле ограничивают бытийную подвижность субъекта, задавая ему на время вектор «дления». Мысли, переживания и фантазии о себе, отражённые в истории о себе, имеют самую низкую модальность, самую меньшую определённость и наиболее широкое поле возможностей, а реальное бытие человека, наоборот, имеет наивысшую модальность (действительность, возможность, необходимость), наиболее полную определённость и самую узкую область возможностей. Поэтому автобиографический нарратив, будучи рассказываемым (сотворяемым) и одновременно, в процессе рассказывания, считанным самим субъектом в качестве отчуждённого продукта, снимает многозначность в пользу «здесь-и-теперь» творимого субъектом выбора и тем самым выполняет и когнитивные, и эмоциональные, и побудительные, и терапевтические функции.

Ещё один момент, который мы считаем существенным для описания процесса автонаррации, состоит в следующем: каждое ассимилированное в автобиографию событие создаёт на время своеобразную «когерентную волну», направленную по векторам «назад» и «вперёд». Она позволяет переосмыслить события прошлого и определить пространство (смыслов, целей, замыслов), в которое на какое-то время будет длиться человек. Это пространство «требует» от субъекта свершения таких новых событий, которые бы внутренне были связаны с упорядоченными предыдущими, лежали бы в их логике, объясняли, подтверждали и оправдывали бы их. В реальности это выступает как внутреннее согласие, признание субъектом того, что некие события были/будут должны случиться в его жизни, и переосмысление окружающего его опыта как указывающего на то, что нечто, связанное теперь с пережитым событием, будет иметь место в дальнейшем. В этом смысле конструирование автобиографии есть не только подытоживание того, что прожито, но и некоторая разметка, планирование будущего.

Цепочки событий, отобранных в истории о себе, с течением жизни могут увязываться субъектом в повествовательный мотив, под которым мы имеем в виду процесс образования инвариантной семантической конструкции, центральной темы (идеи) жизнеописания, образующей ось, внутренний стержень рассказов о себе, построения жизненных сценариев и даже фикционных идей (Силантьев, 2004; Козловски, 2002). Усмотренный мотив, раз возникнув и повторившись в попытках осмыслить и упорядочить жизненный опыт, может затем полагаться субъектом как действующий и в иных жизненных событиях и обстоятельствах  как «ядерная» конструкция  и осмысляться как предназначение, как «знак судьбы» (Сапогова, 2003а). Главное, что делает его центральным жизненным мотивом для субъекта,  это реальная или кажущаяся его бесконечная репродукция в текстах субъекта о себе, своеобразная самосимволизация и самостабилизация, сопровождающаяся привычными переживаниями. Какой бы ни была автобиографическая история, способ переживания для субъекта всегда одинаков и с неизбежностью ведёт его к постоянному поиску и повторению сходных ситуаций. Мир для каждого субъекта превращается в совокупность стереотипных переживаний, к которым постоянно присоединяются подходящие истории, похожие на собственные переживания. В этом смысле интересным является вопрос, существуют ли уже полностью готовые литературные структуры для автобиографий  описания способов достижения целей, путей успеха, совладания со страданиями и т.д. с их наборами стратегем, которые можно использовать как схемы и подчинять им текущий опыт жизни. Повествовательные мотивы репрезентируют субъективные смыслы и связывают автобиографические тексты в единое смысловое пространство личности.

1.1. Фамилия, имя и отчество: Сапогова Елена Евгеньевна