Анатолий Сендер южнее улицы юшкова роман Минск

С 31 Южнее улицы Юшкова : роман /Анатолий Сендер. — Минск : А.Н. Вараксин, 2008. — 302 с.

ISBN 978-985-6822-58-5.

Роман «Южнее улицы Юшкова» приоткрывает потаенные стра­ницы человеческой личности с ее бесконечными внутренними про­тиворечиями. Это – широкое эпическое полотно исповедальности, основанное исключительно на прожитой и пережитой реальности, в которой и медленные будни, и драматические случаи, и потрясающие перемены...

© Оформление. Издатель А.Н. Вараксин, 2008.

Это не сочинение, а документально зафиксированный опыт пережитого, сохраненный в чувствах, погребенный в подсознании и воскресенный благодаря духовному развитию. Пришествие на стезю самопознания само по себе значительное событие в жизни любого человека. Желание очистить себя от налета греховности – от явного и очевидного до тайного и глубоко скрытого – ведет к прекращению самообмана, что в свою очередь способствует возвращению здравомыслия и, следовательно, душевного здоровья.

Это произведение волнующей чувственности и психологи­ческой учености, обретенной не в книгах, но в горниле прак­тического признания и решения своих проблем, приведшей к пониманию, действию, к правильным поступкам – в царство правильных принципов и отношений, на путь счастливой и целенаправленной жизни.

Это творение – не совсем художественное, хотя и живопис­ное. В него призвана моя “живописная ученость” – преодо­левать, говоря стихом Максимилиана Волошина, “двойной соблазн любви и любопытства”.

Возможно, кто-нибудь из читателей, захваченный метафо­рой идеи, возлюбит мои откровения многолетней давности, как живые и свои, или возлюбопытствует, что же там за боль – за неприхотливым иносказанием – неужели и вправду пря­мой и здравый смысл, таящийся в чувствах, то, значит, дело сделалось, образ заговорил, а боль воплотилась в слово.

От автора

Это не длинный роман в версификаторско-примитивном смысле, на создание которого имеет внутренне право всякий обыватель.

Это не «толстый» роман, несмотря на большое количество страниц, несмотря на то, что учитель причитал: “Длинные вещи сейчас никто не читает…”

Это не пустой роман, преследующий недостойные цели, проповедующий низменные идеи.

Это не утомительное чтиво с неумелыми метафорическими обхождениями, пейзажными длиннотами и скучным сюжетом.

Здесь вы не найдете многокилометровых умствовований героев, бесконечных философских рассуждений, дерзких по­пыток прослыть мессией.

Здесь вы не увидите диковинных экивоков, оригинальных высказываний, логической завершенности.

Здесь нет согласий или разногласий, из каких складывалась данная книга, из каких возросла и плодоносит.

Здесь нет фона и нет контекста, фрагментарности или слу­чайности, обыденности или запредельности.

В сочинении нет ни одного вымышленного героя, ни одной придуманной ситации, ни единого слова неправды.

В творении все истина, за исключением тех моментов, где по этическим соображениям изменены имена любимых женщин.

В произведении чувства и страсти, искренности и откро­венности, исповеди и крика души одна лишь боль самопозна­ния, известная своей пронзительностью в позднем возрасте.

В долгом мотиве перемежающихся луговых и небесных ме­лодий слышатся естественные птичьи речитативы, настоящий шум ветра, пронзительное тепло прямого солнечного света.

Перед вами то, что стало историческим временем, пережи­тым и прочувствованным, оставшимся в глубинах подсознания невымолвленным удивлением, обидой и восторгом.

Вам предлагается то, что не истончилось по истечении судьбы, что оказалось вовсе не прямолинейным маршем, но затаенным магическим словом.

Личный опыт предвосхищает чудо, претворяет это диво в нечто, могущее предстать перед небытием с чистой совестью.

— 4 —

Личный опыт – нет его бесценнее – в данном замысле пригоден для всех. Потому что вот такой это опыт, такой свет, идущий все же из чувств, от них рожденный.

И, стало быть, видение предвосхищает песнь, и она вы-звенивается из опыта, творящего одну судьбу, коей все ис­черпано.

А сам опыт неиссякаем, как неизбывны Чувства, Любовь, Слово.

Перед вами роман, отозвавшийся дивным словом честно­сти и чести, раз и навсегда.

Вам книга, над которой не властно время, огонь, злокозни критиков. Она несет тихое добро и светло противостоит злу.

Она одинока и растеряна и потому всемогуща, храня не­изреченные тайны, оные произнесены.

Перед вами я в обнаженном виде, и то, что, кажется, должно приземлить, окрыляет меня, будто страх божий, будто беспрекословное смирение…
Сливовые страдания

Cестра выбежала из гущины крыжовника, быстро сунула мне в руку сломанный ею саженец сливы редкой породы…

Я радостно и бездумно взмахнул тростинкой, словно са­блей, и поскакал на воображаемом коне навстречу мчащемуся мне винограднику…

Из садовой тени, точно призрак, появился отец. Родитель выхватил у меня из рук злополучную хворостину, принялся меня сечь по чем попадя…

Через пятьдесят лет мы с сестрой проговорили далекие сливовые страсти. Валентина повинилась, созналась в том, что саженец сломала она, попросила у меня прощения.

Сливовая история обрела законные очертания. Истина восторжествовала. Таковы пути развития духовности – спра­ведливости и любви…

Странно, что в один из дней лукавых в наш дом ввалилась соседка и обвинила меня в нападении на ее сына, но я ничего не помнил…

Странно бродя по комнатам в лунотическом оцепенении, я иногда просыпался от маминого голоса: “Толя, Сынок…”

Странно, что я очнулся на берегу озера от звука смеющих­ся голосов. Ведь я ложился спать со всеми в палатке…

Странно, что в школе не запоминалось имя первой учи­тельницы.

Слышишь, – теребил я рукав первого соседа по парте Вить­ку Трофимцева, – ты не забыл, как зовут нашу классную…

Странно, но после свадьбы моего друга мне шепнули: “Ты приставал к невесте, тебя могли убить…”

Странно, но с тех пор я перестал быть лунатиком…

Решительным у нас считался поступок – взобраться на скопище дышащей породы, чадящей сероводородом, непре­рывно дымящей, а главное, полной неизвестности. При до­быче угля породу убирали несколькими способами. Один из них – складирование, последовательный вывоз сравнительно

— 6 —

небольшими вагончиками – вагонетками. На шахте их пруд пруди. На днях мы со Славиком, одноклассником и другом за­брели на лесной склад (время воскресное, социалистическое, бесхозяйственное) и давай раскатывать вагонетки под гору, и давай валить их на стрелках узкоколейки. Мы не тронули только тяжеленные вогончики, груженные лесом для отправки в забой.

Таким образом возвышенность росла, расширялась, дви­галась в разные стороны. Чтобы она не сбилась с пути, ее регулировали за счет насыпи, переставляя рельсы, заставляя породную массу двигаться под контролем. Поэтому насыпь становилась многоголовой, холмистой, образуя впадины, вы­емки, углубления, хороня тайны и не только их. Какие-то звуки, какие-то энергетические потоки таились в породных глубинах. Давным-давно для меня устроили экскурсию по ла­биринтам шахты Лидиевка. В одной из проходок мы услышали зыбкий смутный голос, и мой провожатый рассказал мне, что это дух погибшего шахтера, тело его не смогли разыскать по­сле трагедии. Возможно, таинственный дух иногда бродит по террикону, возможно, по такой причине здесь мальчики редко устраивают гульбище.

Со средней высоты гиганта – сказочное обозрение, жаль только, что Славик отказался путешествовать со мной. Как на ладони просматривается лесной склад, неухоженное кладбище (первейший показатель уровня культуры любой нации). Здесь иногда погребают усопших – могила над могилой, что не по­зволительно. В беспорядочных могильных рядах не различить холмик дяди Сени, жертвы лидиевской шахты, эмоциональной незрелости, инфантильности, прожившего свой короткий век под управлением инстинктов. Если верить свидетелям, дядя погиб, выполняя не свою работу в смертоносном бардаке со­циализма. А когда отцу в этой же шахте закрутило буром ру­кавицу и руку на производстве не было защитных щитков, но они появились мгновенно, как только случилась трагедия.
В знойный день террикон хорошо обдувается ветром, здесь острее пахнет полынью. Может быть, и хорошо, что Славика нет со мной. Мне нравится мечтать и с высоты различать на отчих переулках, например, Ваську Клименко. Понесла его жизнь через тюрьму, наркотики, алкоголизм. Умный, тон­кий, сильный Вася паханом поселковой шпаны себя держал. Сильно страдал он от обостренного чувства несправедливости. Одного мужика застал на воровстве, привязал к столбу, по­весил на грудь табличку “Вор!” Агрессивного соседа Васька загнал в погреб и целый день перевоспитывал. Он тоньше меня чувствовал грань жизни и смерти. Потом он набрел на толпу обиженных им посельчан, они жестоко избили Васю. Я приехал в отпуск после всех поминальных дел. И похоронили его на этом же кладбище.

И Валика Артюха, соратника по футбольной академии, тре­нера шахтной команды, мужа моей соседки Тамары закопали в местный кладбищенский чернозем. Чуть раньше моего друга легла в землю его супруга Тамара. У меня была возможность еще при жизни Валентина и его жены попытаться донести до них идеи Анонимных Алкоголиков, но я не выполнил свою главную миссию трезвости, страх преградил мне путь к дей­ствию. Маму Тамары всю жизнь любил мой отец. Их роман тянулся много лет через звонкие скандалы, через ревнивые сцены моей матушки.

Несмотря на жару, я решаю провести терриконную трени­ровку. Валяющуюся шину от грузовика я водружаю на плечи, ношусь вверх-вниз, задыхаясь от марева. Потом поднимаюсь к лебедке, выпрашиваю у мотористки кусок веревки, привязы­ваю к шине и, точно бурлак, тащу колесо в гору, отрабатывая рывок. Вот бы Славик видел! Жарища, пылища, а я, как па­ровоз, волоку эту нескладуху на подъем.

И что происходит со мной дальше, я не могу объяснить. Скорее всего выходит отроческая агрессивность, вложенная родительской жестокостью.

Согласно мировой психологии, агрессия не может быть направлена на более сильных предков и впоследствии и непре­менно извергается вовне неожиданно и непредсказуемо и не конструктивным образом. Короче говоря, принимаю решение колесо вниз катнуть, причем, хорошо понимая, насколько
опасна такая безумная “шутка”. А горка-то – метров триста высотой, уклон-то – градусов пятьдесят. Вроде внизу никто не проглядывается. Летит, скачет мое прыгающее чудище, неся силу дьявольскую на забор склада лесного, к террикону прилегающего. Откуда ни возьмись, через проем выныривает существо в робе. Мужик долго возится, вытаскивая широкую доску, подождал бы немного. Колесо протаранивает забор не­подалеку, легким движением выметнув двухметровый пролет. Да так молниеносно, что мужчина только слегка поворачивает голову на странный шум и медленно тащит по тропинке тяже­ленную и широкую сороковку…

Шахта «Лидиевка»

Дядя Сеня погиб в 50 г. прошлого столетия в Донбассе на шахте 2-7 Лидиевка.

– Задавили, суки, – глубоко под землей прозвучали его трагические последние слова и навечно затерялись в неис­числимых проходках угольного края…

Нелегкий шахтерский рубль оказался для нашей семьи несчастливым. Вскоре в той же шахте мой отец получил тя­желое увечье. Руковицу-спецовку и руку ему закрутило буром. Нетрудно представить потрясение человека, потерявшего трудоспособность в расцвете сил. Тем не менее Никифор Сендер, обученный плотничеству во время трудовой по­винности в гитлеровской Германии, переучился на левую руку, переориентировался в плотницком ремесле, двинулся завоевывать поселок. Следует заметить, родные палестины получили крепкого мастера, не стремящегося зашибить ко­пейку. Буквально, нет в городе Донецке на улице Юшкова ни одного дома, где не стучал бы его умелый молоток, не вжикала его блестяще отточенная ножовка, не блистали его нескончаемые анекдоты…

Дядю Федора мы, естественно, не видели. В одном из боев с немецко-фашистскими войсками, по свидетельствам очевидцев, бомба разорвалась буквально у него под ногами. Осталась похоронка и светлая память о тебе, Федор Никифо-рович Сендер…

Четвертый брат по линии отца дядя Миша женился на вдо­ве дяди Семена. Он немного поработал в шахте, купил “Волгу”

Дед Степан оказался долгожителем. Участник Первой ми­ровой войны, штабс-капитан царской армии, он имел сказоч­но красивый почерк. Помнится, мама всегда ставила в пример каллиграфические строчки его письменных посланий.

Дед похоронил трех сыновей. Возможно, он пережил и чет­вертого сына, но связь с ним оборвалась, и дальнейшая судьба деда и дяди Миши мне неизвестна…

Отец перед смертью виделся с дедом и, по словам мамы, все ему высказал: и надрывно тяжелые бревна в юности при строительстве дома, и личные обиды, и отношение к матери, и прочее, и прочее…

Я иду по Лидиевке, невдали от могилы дяди Семена, за ко­торой по каким-то причинам никто из наших не наблюдает. По тем же обстоятельствам я, каждый год приезжая в гости, почти не посещаю прах отца, отчего мне и стыдно, и печально. И липкое чувство вины, перемешанное с угольной пылью, с рас­топтанными абрикосами и шелковицей, мне долгим укором…

Женская баня

Вход в женское моечное отделение, возможно с умыслом, спрятали в многочисленных лабиринтах комбината шахты – подальше от любопытных мальчишеских глаз. Чтобы пацаны, бродя по среднеосвещенным коридорам, блуждая тайком от родителей в недрах притягательного и бескрайнего помещения, случайно не натыкались на заветное видео.

В поисках приключений, гонимый жаждой познания мира, я добросовестно, эдакий развеселый дошколяр, накручивал шахтные километры, начиная с железнодорожного тупика, отгрузки угля и породного бункера. Я, преисполненный ощу­щением нехватки чего-то, искал неизвестно что, поглощая реальность, совершенно не фильтруя бытие. Суть которого, оказывается, коренится в идее, объемлющей всю жизнь, це­ликом ее всю, как бы сказали византийцы – “всеохватываю­щее воспитание”, в каждом деятельном шаге – практическое, здравомыслящее. Но идеи как таковой не предвиделось, и я создавал истину из мусорных “гандонов”, найденных на свал­ке, шлангов от противогазов и прочая, и прочая.
В поисках самое себя, я кружил по золотистой угольной пыли, честно и открыто слоняясь от сборника опилок (купаясь в них, потом не отряхнуться) до медпункта, привлекающего отличительной чистотой в царстве неиссякаемой грязи и ду­хоты. Я просачивался на лесной склад, не находя там ничего привлекательного, я перебирался к точильне, подолгу стоял у гулкого крутящегося точила, наблюдая, как мужики “доводят” топоры и ножи.

Меня не интересовала только столярка. Там можно было столкнуться с отцом или попасть на глаза его приятелям, что завершалось одинаковым наказанием, допросами и трепкой. Но если признаться честно, меня вообще-то привлекало дру­гое, вовсе не эта пыль, густо намазанная на чернозем. Таким хитроумным образом я прятал свой главный замысел – разочек подсмотреть в открытые двери женской бани. Мои сверстники кричали об этом на каждом перекрестке, не таясь, я почему-то молчал о своих чувствах, живя в ореоле тайны.

Аки зверь, кружил я, приближаясь к добыче. Попробуй сто­ронний соглядатай проследить за мной, ему бы пришлось туго, он бы замешкался от недоумения, не понимая моих действий, силясь объяснить логику моего движения, в бессилье опуская руки. Никто не подозревал наличия строгости и целеустрем­ленности в хаосе детских движений. Как невозможно пред­ставить обратный образ осетра, уходящего из морских глубин в невероятно трудное и смертельно опасное путешествие, как бы раскручивая жизнь до истоков.

Может быть, психическая травма, психологический шок случился, когда мама взяла меня, умеющего чувствовать, в женскую баню. Невероятное, чудовищное преступление, под видом невинного омовения. Я очень хорошо помню ощущение стыда, брезгливости, насилия над личностью (меня уговарива­ли голые взрослые бабы всем миром не стесняться).

Меня пытались раздевать силой, ласками, обманом, но я, шестилетний, полностью сформированный малыш (в личностном плане) скорее бы умер, чем принял нелепое предложение женской половины человечества. Никто так не унижал мое “я”, никогда меня так не растаптывали прина­родно. Ни разу в жизни я не чувствовал себя столь сильным и решительным в желании противостоять натиску глупости,
беспардонности и нетактичности. Сжав зубы до ломоты, скрипа, я сидел в раздевалке, низко опустив голову, видя лишь женские колени, ненавидя голую мать вместе с обна­женными тетками.

Может быть, чувство мстительности направляло мои стопы к заветному входу (я хорошо помнил то место), узнаваемому по запаху мыла, мочалок, по виду выходящих, хохочущих, чистых женщин. Распахнув двери (можно кое-что подглядеть), они шумно вытекали в пыльный день, не замечая мальчика, при­стального всматривающегося в предбанник…

В нашем доме многолюдно и накурено, в нашем доме го­сти, громкие разговоры, смех, игра в подкидного дурака. Мама и папа заполняют медленно и заунывно текущие будни.

Никто, кроме мамы, не обращает на меня внимание, на семилетнего малыша, греющего ноги в теплой духовке. Ни­кто, кроме осеннего ветра, не знает о моих злоключених. Ни одна душа не догадывается о моем неожиданном путешествии, случившемся сегодня.

Я восседаю на крепкой, незыблимой, как социализм тех времен, скамейке, мастерски сработанной дядей Женей. Мои ноги пока еще терпят в ненагретой духовке, держат не слиш­ком сильный жар, ерзая по подстеленным поленицам, которые и сушатся, и ногам подмога. Сейчас, когда мне бестревожно и хорошо, я с трудом верю, что еще совсем недавно меня в открытой машине вместе со всей командой, пронизывал неумолимый холод.

В одно время с известным в нашем районе коллективом футболистов я оказался на месте их традиционного сбора. Страстно и пылко наблюдал я за любимцами наших улиц, за кумирами футбольных полей. Я преисполнился готовностью совершить любой поступок, пойти на любую жертву, лишь бы находиться рядом в кудесниками мяча. Я даже страдал оттого, что они уезжают, а я остаюсь на окраине один-одинешенек. За мгновение до отъезда я спросил у Вовки Денисенко, сына маминой подруги, нельзя ли мне поехать вместе со всеми. “Давай, быстрее забирайся…” – легко и просто разрешились мои сомнения, после чего я пружиной

— 12 —

День тянулся теплый. Туда ехали долго, потом я понял, что направлялись мы лишь в другой конец нашего города. Мы вкатили на настоящий, с огромной оградой, с рядами разноцветных скамеек, со спортивным комплексом площадок, с раздевалками и душем, стадион. Ничего подобного мы не видели на своей забытой богом станции Весовая. Обычное поле, кое-как размеченное, втиснутое в частный сектор за спиной магазина, куда при разминке и во время игры непре­станно залетал мяч, отчего, к нашему стыду, перед гостями возникали конфликты с директором торговой точки. Но здесь развернулась настоящая спортивная красота, по которой можно бродить, забираться на всякие металлические приспо­собления, висеть на шведской стенке. Что я не без успеха и делал много часов подряд.

Мы приехали за много часов до игры, как и полагалось накануне матча. Я, конечно, измаялся от громадного времени, свалившегося на меня.

Я очень проголодался, тогда как футболисты получили свои талоны и спокойно пообедали. Сама игра мне запомнилась очень крупным поражением наших и моим напрасным жела­нием победы нашим. Моя заветная мечта не осуществилась, но подсластилась одним голом, забитым моим кумиром Вовкой Денисенко. Счет оказался таким крупным не в нашу пользу, что я, как футболист, не стану его называть.

Мы позвращались домой, верно, через Москву. Мы доби­рались как-то долго и мучительно. Я иззяб до такой степени, что, казалось, никакая печка уже не согреет меня.

Вовка Денисенко всю дорогу советовал мне надеть на ноги гетры, но я рос гордым и ни за что не мог показать свою сла­бость, затаив обиду на старших товарищей, которые, как мне казалось, обязаны обо мне позаботиться. Первое мое футболь­ное путешествие завершилось недалеко от дома. Я спрыгнул с машины, изображая взрослого, едва не отбив окоченевшие ноги. Больше всего на свете я боялся, что родители меня разыскивали и били тревогу. Я никак не мог взять в толк, как же мне выкрутиться, если начнется дознание. Пока рядом со мной шел Вовка, я чувствовал себя спокойно. Потом сосед

— 13 —

свернул направо, и я ввалился в ярко освещенный вечерний, шумный, полный гостей дом прямо за полный угощений стол. Я ел, не останавляваясь, а мама нудила, что я ничем не по­могаю по дому…

Я слышал сладкий клич, летящий по поселку звонко и пронзительно, и мое сердце замирало от предчувствия празд­ника. Сам клич доносился за тридевять земель и, где бы мы ни играли, голос каким-то необъяснимым образом находил нас, доставал, пронимал и зазывал безоговорочно. На голос-крик мы слетались, как куры на призыв кормящей хозяйки. Мне не дово­дилось видеть ничего подобного. Сущее согласие, переходящее в соголосие. Течение податливого материала в одно русло. Опо­здание исключалось, потому что те, кто не успевали, чаемого лакомства не получали. Те, кто не слышали, оставались с носом, с чувством неудовлетворенности, обиды и детской злости.

Я вбегал во двор коротким путем, минуя выемки ибильные чертополохи. Я задыхался от счастья, что заветное словосоче­тание “кому мороженое”, вспыхнув, полыхает на перекрестьи нашего проулка и улицы Юшкова. Я на одном только выдохе кричал, орал, громыхал маме, разыскивая ее взглядом в густом малиннике огорода, скользя взором дальше под шелковицу по­верх картофеля. “Ма, – кричал я, – там мороженое” – и мама, моя сказочно добрая мамочка, летела в дом за вожделенной мелочью, за одиннадцатью копейками, за стоимостью белого молочного дива.

Совершенно счастливый, с праздничным лицом, я взирал на всегда опаздывающего Славика и втайне радовался его горю. Поселок на мгновение, всего лишь на несколько минут наполнялся шумным весельем шумящей детворы, празд­ничной суетой, беспричинным смехом и восклицаниями. С каким-то чувством, похожим на сострадание, наблюдали мы за плачущими детьми из многодетной семьи, приунывшими, опоздавшими на зов заветного голоса. Я глядел на Валю Яхно (вечная ей память, безвременно ушедшей в мир иной), Валя мне нравилась, но выразить детское чувство я не мог и всегда обижал ее. А потом получал нагоняй от дяди Вани (ныне по­койного).

— 14 —

Сегодня я с удовольствием заглядываю в гостеприимный дом тети Нади Яхно, подолгу беседую с умной, интеллигент­ной Верой, которая, в принципе, могла стать моей женой. Се­годня я не злюсь на своего отца, ярого противника мороженых, пирожных и всякого рода конфет, и вообще сладостей. “Ешь яблоки…”, – жестко изрекал папка в ответ на мои просьбы о шоколадах-мармеладах. И, окатив тревогой, исчезал в сторону своего лесного склада. Я же много лет не мог взять в толк, как можно любить яблоки, если Сашка Алехин ест на улице мандарины, а в магазине на витрине расплываются от жары огромные коричневые заварные пирожные. Как можно жевать рыбу с коротким названием хек, которой из-за дешивизны за­кармливала нас мама. Как можно смотреть на маринованные огурцы и помидоры, день и ночь, летом и зимой не исчезаю­щие с нашего стола.

И снова приходилось есть полезную, хорошо приготов­ленную пищу. Вновь начинались будни, полные солений, мочений, пшенной и перловой каши, жареной картошки и чая с большим количеством сахара. Ничего не лезло в горло в эту жаркую летнюю погоду с ее тридцатиградусной жарой, с ее чистым безветренным небом и безоблачным горизонтом.

По-прежнему шахтный гудок звал шахтеров на смену, гудок еще не отменили. Как обычно, мы неслись за выемку на бугор и катились с него вниз, к ногам выпивающих после смены шахтеров. Как всегда, сквозь мириады звуков, несмотря на грохот проходящего поезда, мы опять предчувствовали за­ветный и далекий зов “Кому мороженое…”