Николай Рерих алтай ― гималаи

Николай Рерих

АЛТАЙ ― ГИМАЛАИ

77

Р 422

Совместное издание Латвийского издательства экологического просвещения «Виеда» и Международного центра Рерихов

Художник Э.Зариньш

Рерих Н.

Р 422 Алтай — Гималаи: Путевой дневник / Предисл. К.Брэгдона.— Рига: Виеда, 1992.— 336 с.

Индия, Тибет, Монголия, Сибирь — основные вехи знаменательного, зачастую драматичного путешествия, начатого Николаем Константиновичем Рерихом в 1923 году. Его книга представляет собой не только путевой дневник в традиционном понимании, но и обобщает философские раздумья автора о мудрости Востока, о тайном знании, о стремлении объединить людей через семена красоты.

_Р 4401000000 ₉₂

М817(09)-92

ISBN 5-85745-028-4

© «Виеда», 1992

© Э.Зариньш, художественное оформление, 1992

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие (Клод Брэгдон)

I. Цейлон — Гималаи (1923—1924)

II. Сикким (1924)

III. Пир-Панджал (1925)

IV. Ладак (1925)

V. Ламаюра — Лэ — Хеми (1925)

VI. Лэ — Каракорум — Хотан (1925)

VII. Хотан (1925—1926)

VIII. Такла-Макан — Карашар (1926)

IX. Карашар—Джунгария (1926)

X. Алтай (1926)

XI. Монголия (1926—1927)

XII. Тибет (1927—1928)

Комментарии

ПРЕДИСЛОВИЕ

Но для большинства людей термин «эзотерический» либо лишен смысла, либо ненавистен; что же я понимаю под ним? Я сослужил бы Рериху плохую службу, если бы не сумел ответить на такой вопрос, так как это означало бы обойти молчанием то, что представляется мне raison d'etre его путешествия, его искусства, его жизни. Но как можно сделать доступным для понимания или даже внушающим доверие то, что я подразумеваю? И потому, не пытаясь пояснять, объяснять или подтверждать это, я просто скажу, что имеется вполне обоснованная точка зрения, с которой Рерих может рассматриваться как посланник тех сил, которые руководят человечеством — в том же смысле, как садовники, смотрящие за садом; что он совершает путешествия в необитаемые и запретные земли для выполнения миссии, цель которой будет проявляться все больше и больше. Верит ли кто этому или нет, но было бы трудно представить себе лучшего посла доброй воли Запада на Восток — по той причине, что хотя Рерих является в высшей степени образованным и культурным европейцем, он человек глубоко восточный по своему характеру, симпатиям и мировоззрению.

Достаточно лишь взглянуть на него, чтобы увидеть — или, если угодно, представить себе — воплощенного мудреца Востока. Несомненно то, что в Индии, Тибете, Ладаке (Малом Тибете) и в седых крепостях Сибири его встречали с почетом, проявляли к нему доверие и даже расположенность, что так отличается от, обычного отношения этих народов к чужестранцам, славящегося как скрыто или же явно враждебное. Рерих и его караван столкнулись также и с крушением планов, и с враждебностью, причем в полной мере, но интересно отметить, насколько точно реакция на его уникальную личность со стороны различных народов, с которыми он встречался в пути, а также их признание небывалого характера его миссии среди них соответствовали их духовному развитию.

Эта книга написана «в седле» скорее буквально, чем фигурально. Потому в ней столько несомненной живости, непосредственности, подлинности, вызывающих у читателя чувство непосредственного участия, которое, видимо, невозможно передать никаким другим способом,— вместе с сокровенными блестками работы авторской мысли среди величественных пейзажей, новых человеческих типов, незнакомых нравов и обычаев и в тисках лишений и опасностей, и при всем напряжении и перегрузках исследований в почти нехоженых землях. Рерих — личность самобытная, сильная, ярко выраженная, и отпечаток ее ложится на все, что он делает. Сами обороты его речи раскрывают, выражают не только его самого, но и то, что он берётся описывать. Одно-, двух- и трехсложные предложения, подлежащие без сказуемых — они были оставлены в том самом виде, в каком они записаны, ибо они в такой степени обладают всеми достоинствами эскиза, беглого наброска, сделанного в момент того «первого прекрасного беззаботного восторга», который вероятнее всего теряется в других, заранее обдумываемых, формах искусства.

Это книга, внешняя сторона которой существует ради ее глубины, и даже чтобы скрывать ото всех, кроме самых проницательных, ее глубокий смысл — как это иногда и случается. Но чтобы поставить читателя в наиболее благоприятное положение и для его лучшей осведомленности о предшествовавшем жизненном пути и свершениях Рериха, остальную часть этого очерка я посвящу тому, что я узнал и знаю о Рерихе и что я думаю о нем.

В истории изящных искусств время от времени появляются отдельные личности, произведения которых неповторимы, глубоки и несут в себе тайну, что отличает их творцов от современников, делая невозможным отнесение их к какой-либо категории или причисление к какой-либо школе, поскольку они походят лишь на самих себя — и друг на друга, как некий, вне пространства и времени, орден посвященных. Таковы были Леонардо, Рембрандт, Дюрер, Блейк и, в других областях, Бетховен и Бальзак; таковы же, в наше время и в меньшей степени, Роден, Райдер и Берн-Джонс, ибо в творчестве их проявляются вспышки той же одухотворенной и сверхъестественной красоты — признак, по которому можно определить их принадлежность к этому мифическому, тайному братству.

Рерих — в своей жизни, в своем творчестве и как личность — проявляет себя членом этого братства. На протяжении тридцати пяти лет, со времени его первой выставки в России, он ездит по всему миру — Европе, Америке, Азии, впитывая эманации различных народов, совершая паломничества в отдаленные места и всегда и всюду сея мудрость, насаждая семена красоты, некоторые из которых уже взошли, расцвели и дали посев своих собственных семян.

В России в качестве секретаря Общества поощрения художеств, а позднее как директор школы этого общества он играл важную роль в формировании и координировании того национального нового и мощного импульса, который в живописи, музыке, драме и танце распространился затем по всему цивилизованному миру: ибо не будет преувеличением сказать, что все, именуемое сейчас модернизмом, имело своей колыбелью Россию. Значительно в этой связи, что Станиславский заручался поддержкой Рериха в Московском Художественном театре, что Стравинский посвятил ему «Весну священную», для которой Рерих разработал оригинальные мизансцены, и что Андреев, Горький, Местрович, Зулоага, Тагор и другие деятели культуры во всем мире, представляющие собой новое, воздали ему дань своего почитания и восхищения.

Прибыв в Америку с выставкой своих картин по приглашению Чикагского института искусств, Рерих сразу же предпринял шаги к возобновлению и повторению работы, которую он начал в России, — объединение искусств и тем самым объединение людей через красоту, ибо он верил — как и многие другие, приходящие к этому,— что красота есть универсальный и истинный растворитель, посредством которого можно растворить расовую и национальную вражду. С этой целью он при помощи друзей основал школу под названием Институт объединенных искусств (Master Institute of United Arts), в которой должны были преподаваться все изящные искусства, а годом позже он создал «Corona Mimdi» — Международный художественный центр. Школа прошла сквозь все превратности, которые обычно выпадают на долю начинаний подобного рода в такой цивилизации, как наша, лучшим символическим образом которых была бы незащищенная от ветра свечка во тьме,— но она выжила и сегодня имеет свое постоянное здание на Riverside Drive в Нью-Йорке. Другие обширные планы, контуры которых набросаны Рерихом в это же время, не были реализованы; среди них «Cor Ardens» — союз творцов красоты всюду по всему миру, и «Атлас» — международная некоммерческая издательская ассоциация для обмена и распространения новых и созидательных идей посредством «искусства — охранителя».

Я упоминаю об этих начинаниях, чтобы показать громадный размах поля зрения Рериха и указать его назначение как пророка и пионера, ясно предвидящего и спокойно планирующего лучший порядок в мире, еще находящемся во власти столь недавнего ужасного кошмара, еще не вставшего с ложа, промокшего от крови и залитого слезами.

Если его пророчества сбудутся и если его мечты об объединении человечества в братство через красоту материализуются, то нет сомнения, что именно за это он будет превыше всего почитаем и сохраняем в памяти человечества; но нам, его современникам, он лучше всего известен как создатель западающих в память прекрасных картин. Самые различные, с широчайшим многообразием сюжетов, в целом они изображают природу, преломленную в посвященном в тайну сознании: свет на воде и на суше каким-то могущественным волшебством претворен в такой свет, какого не бывало ни на воде, ни на суше. Рерих отвечает понятию идеалиста без противопоставления реализму. Индийский писатель-романист и поэт Мукерджи заметил своему другу, что если тот хочет узнать, какое впечатление производят Гималаи на очевидца, ему следует посмотреть картины Рериха с их изображением, так как наряду с точной передачей формы и цвета в них также передано нечто и от их духа.

После недолгого пребывания в Америке Рерих покинул размеренную и обеспеченную жизнь городов и, не устрашенный суровостью, опасностями и трудностями такого поиска, отправился в Азию, «неся с собой блеск славы», так сказать, в виде полотен, изображающих Большой каньон, местность Санта-Фе, Тихий океан, Индию и Дальний Восток. Вершиной творчества всей его жизни, вплоть до настоящего времени, являются серии картин, названные им «Тибетский путь», «Гималаи» и «Знамена Востока». Они полны тайного смысла, который хотя и непонятен ни для кого, кроме посвященных, но действует на непросвещенное сознание так же, как аромат — на органы чувств, или как музыка — на чувства. Это происходит не потому, что Рерих старается быть нарочито таинственным,— напротив, его символизм большей частью почти наивен в своей простоте,— но среднее сознание настолько возмущается самой идеей эзотеризма, что до известной степени запирает само себя.

Символизм Рериха, как я говорю, не нуждается в толковом словаре, обладая свойствами открытости и универсальности. Пример его общего метода — картина «Чудо» из серии, названной «Мессия». На ней изображена титаническая долина, напоминающая Большой каньон; мир первобытный, застывший; россыпи скал, без видимой флоры и фауны. На переднем плане выделяется естественный мост, и по этому мосту проходит дорога. На ближней стороне моста несколько человеческих фигур, распростершихся ниц перед чудом великого сияния, идущего из-за моста,— чьего-то сверхъестественного присутствия, чья фигура пока невидима. Это простая, естественная символика, допускающая, вероятно, разные толкования, но ни одно из них не противоречит другому. С объективной точки зрения, эта картина — простая инсценировка ожидания мессии, столь широко распространенного в наши дни, и она подает целительную надежду, что хотя его присутствие и не зримо — аура его проясняет тьму, его воздействие уже ощутимо. С субъективной точки зрения, оголенная долина может символизировать состояние души после испытаний и очищений; дорога — «узкий древний путь» к освобождению и совершенству; мост — ту ступень этого пути, на которой совершается переход от низшего сознания к высшему; распростертые фигуры — те «качества», которые должны быть высвобождены и «перевезены», охваченные благоговением перед чудом ощущаемого приближения «золотого существа», несущего избавление от рабства путем очищения внутреннего зрения.

Но огромным достоинством этой картины, при всем ее глубоком смысле (а также и других картин этого рода), является красота ее красок и композиции. Мистик и метафизик в Рерихе никогда не подавляют художника, и в результате, когда он позволяет себе пользоваться символами, он по-прежнему остается лириком, а не литератором: его картины — не проповеди, но песни. «Чудо», несмотря на то, что оно несет в себе послание, в гораздо меньшей степени есть нравоучение, нежели наслаждение для зрения, обладая пространственными ритмами и цветовыми гармониями, такими же прекрасными и утонченными, как на бесценных старинных желтых китайских коврах. «Рассказ» присутствует, но конечное неизгладимое впечатление — впечатление красоты, и так и должно быть, ибо в иерархии ремесел и талантов творящий художник — ближе всех к трону Бога.

Я не стану говорить об археологических картинах Рериха, ни о его пионерской работе в театре, при всей их значительности, так как я чувствую, что эти вещи, в свое время поглощавшие его ум и доминировавшие в его сознании, с тех пор стали гораздо менее важны для него, нежели то, что я назвал бы его поиском тайного. Создается ощущение, что во всем, что он делает, он, по существу, ищет скрытую истину, непроявленную красоту, Потерянное Слово. Как могучий неутомимый охотник, вооруженный не ружьем, но пером и кистью, он выслеживает свою добычу через океаны, реки, горы, зная в то же время, что то, что он ищет, заключено в нем самом. Как в своих литературных трудах, так и в живописи он дает нам возможность участвовать в этом поиске и тем самым приближаться к той истине, которая есть красота, и к той красоте, которая есть истина.

Клод Брэгдон