Зигмунд Бауман Индивидуализированное общество

Судьбы индивидуализированного общества. Предисловие.

З.Бауман уверен, что современное общество радикально отличается от всех предшествующих форм человеческого существования. Современное общество в принципе не признаёт потребности в диалоге между общественным и частным. В своей книге профессор Бауман многократно противопоставляет прежнее и нынешнее общество в категориях модернити и постмодернити. Как же характеризует индивидуализированное общество З.Бауман. Три главных его признака следуют из книги это:

- утрата человеком контроля над большинством социальных процессов

- возрастающая в связи с этим неопределённость и прогрессирующая незащищённость личности перед лицом неконтролируемых ею перемен

- возникающее в таких условиях стремление человека отказаться от достижения перспективных целей ради получения немедленных результатов, что в конечном счёте приводит к дезинтеграции как социальной, так и индивидуальной жизни.

Время и пространство – пишет З.Бауман, - по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, остаются в пространстве. Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными.

Второе фундаментальное качество жизни современного индивидуализированного общества видится автору в снижении возможностей человека контролировать собственную судьбу, в возрастании неопределенности человеческого бытия. Человек всегда стремившийся к освобождению от давления внешнего мира, не ожидал, что ценой этой свободы окажется небезопасность и неуверенность. Совокупное ощущение неуверенности человека в его положении, в правах и доступности средств к существованию, неопределённости относительно преемственности и будущей стабильности, отсутствие безопасности для физического тела человека, его личности, имущества, социального окружения. Капитулируя перед натиском глобальных сил, правительства отдельных стран также смиряются с происходящим и начинают заниматься внушением народу того, что «альтернативы не существует», что «безопасность предполагает зависимость», а «защита со стороны государства лишает самостоятельности». В современных «обществах риска» потребности производства меняются гораздо быстрее, чем человек способен освоить те знания и навыки, которые прежде считались необходимыми для участия в нём. Следовательно, с одной стороны, снижается ценность традиционных образовательных учреждений, с другой стороны возникает резкая дифференциация между людьми, способными и не способными к столь быстрому усвоению меняющейся социальной реальности. Следующим результатом оказывается растущее неравенство и бедность, причём именно положение бедных, которое не может быть ни изменено, ни улучшено, олицетворяет ту стабильность, которая в прошедшие эпохи была наиболее желанной, а сегодня становится приговором.

Третий важнейший признак современного общества состоит в радикальном пересмотре всей системы ценностей. Если человек утрачивает веру в возможность последовательно двигаться к определённым целям, то для него теряет значение социальная устойчивость. Разрушается преемственность поколений. Одной и жертв в этом процессе пересмотра ценностей становится мораль. Человек начинает рассматривать себе подобных не в качестве уникальных и самоценных личностей, достойных уважения и заботы, а в качестве своеобразных объектов, удовлетворяющих, наряду с прочими, одну из его многочисленных потребностей. Люди оказываются во власти ощущения, что отсутствуют не только механизмы обеспечения эффективных действий, тем более – коллективных эффективных действий, и особенно – долгосрочных коллективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или их создания.

Локальный порядок на фоне глобального хаоса.

Новый мировой беспорядок, прозванный глобализацией, имеет один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового. В глобализирующемся мире порядок становится индикатором беспомощности и подчинённости. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый характер принуждения. Кажется, что большая историческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племён над кочевниками, подходит к концу. Глобализация может быть определена различными способами, но «реванш кочевников» - один из самых удачных, если не лучший. В эру глобализации высшие эшелоны новой иерархии власти характеризуются прежде всего способностью передвигаться - стремительно и по первой необходимости, тогда как низшие уровни – неспособностью даже замедлить, не то чтобы остановить такие движения и собственной неподвижностью. Исчезновение ограничений, дерегулирование и гибкость кажутся гигантским скачком вперёд по сравнению с дорогостоящими и трудоёмкими методами дисциплинированного натаскивания, практиковавшихся в паноптикумах эпохи модерна.

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приёмам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности, население, обезоруженное и лишённое сил для противостояния, можно удерживать в повиновении всего лишь в силу его уязвимости и ненадёжности положения; теперь для этого не требуется даже регулировать поведение людей нормативным образом. Неопределённость, в которую новая мобильность глобальной элиты вогнала массы людей, зависящих от готовности новой элиты инвестировать, способна к самоувековечиванию и самовозрастанию. Рациональные стратегии, порождённые этим типом неопределённости, лишь усугубляют небезопасность положения вместо того, чтобы бороться с ней, и ускоряют дезинтеграцию нормативного регулируемого порядка. Ненадёжность, будучи отчасти результатом осознанной политики, разработанной наднациональным и всё более экстерриториальным капиталом и, с кривой ухмылкой, притворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора. Ненадёжность, будучи отчасти следствием новой логики претензий на власть – такая ненадёжность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля. Претензии в отношении будущего едва ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего, а именно такого контроля безнадёжно лишено большинство обитателей глобализирующегося мира. Они лишены контроля над настоящим потому, что наиболее важные факторы, определяющие их жизнь и социальное положение, а также перспективы того и другого, не находятся у них в руках; они ничего или почти ничего не могут сделать ни в одиночку, ни группой, чтобы вернуть эти факторы в сферу своего влияния. Территории, заселённые этими обездоленными людьми, напоминают собой аэродромы, на которые садятся и с которых взлетают воздушные суда глобального флота, причём делают это в соответствии с их собственными загадочными расписаниями и маршрутами; именно с этим странным воздушным движением связаны надежды людей на выживание.

Деградация значения местности отражается на «аборигенах» - людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств, - это обстоятельство подчёркивает весь масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами, ищущими новых возможностей для бизнеса, и презренными «экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить. Степень отсутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы.

С другой стороны, скорость передвижения, возможность действовать независимо от расстояния, свобода «перемены мест», предоставленная либо отсутствием локализированных обязательств, либо лёгкостью их преодоления, являются сегодня главными факторами стратификации как на глобальном, так и на местном уровнях. Ныне оседлость, и особенно безвыходная оседлость, быстро превращается из актива в обязательство. Сейчас признаком привилегированности становится путешествие налегке и избегание длительной привязанности к собственности; признаком нищенства оказывается приверженность вещам, отжившим свой естественный срок службы, и неспособность с ними расстаться.

Входным билетом в новую глобальную элиту является «готовность жить среди хаоса» и способность «процветать в условиях неустроенности»; клубной картой становится умение «позиционировать себя в переплетении возможностей, а не оставаться парализованным одной жизненной специальностью»; а визитной карточкой оказывается «согласие разрушить созданное собственными руками».

Особенности характера, порождающие в высших слоях общества бьющую ключом радостную спонтанность, оказываются «саморазрушающими для тех, кто трудится на самом низком уровне этой подвижной системы». Очутившиеся наверху прославляют то, от чего страдают остальные. Чарующая легкость бытия обращается в проклятие жестокой судьбы, когда мы опускаемся вниз по социальной лестнице.

Хаос перестал быть главным врагом рациональности, цивилизации; он уже не является воплощением сил тьмы и невежества, которые поклялась уничтожить эпоха модерна и сделала для этого всё возможное. Хотя на словах предписания национальных правительств и судебных властей суверенных государств по-прежнему основываются на принципах правопорядка, их повседневные препятствия на пути к «творческому беспорядку», выражающему искренние стремления одних и молчаливо воспринимающемуся другими как приговор судьбы. Впереди нас ждёт лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость – полная противоположность господству порядка.

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне утратило значительную часть своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться. Оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для тех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижение невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся всё более грязной работой, которую следует передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы. Поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее, как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные проекты.

Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил бьются, чтобы сделать его значимым.

Есть ли в индивидуализированном обществе место политике?

Циничный наблюдатель сказал бы, что свобода появляется тогда, когда она уже ничего не значит. Бессилие индивидуализации потому кажется столь удручающим, что оно возникает на фоне возможностей, которые, как ожидалось, откроет и гарантирует свобода.

Единственное преимущество, которое может дать пребывание в обществе других страдальцев, состоит в убеждении каждого в том, что преодоление неприятностей в одиночку есть то, что все остальные занимаются повседневно, поэтому для оживления слабеющей решимости следует продолжать делать то же самое: сражаться в одиночку. Главное, что признаётся в компании других людей, - это то, что единственная услуга, которую они способны оказать, заключается в совете, как можно выжить в собственном безысходном одиночестве, и в утверждении того, что жизнь каждого человека полна рисков, которым надо противостоять и с которыми следует бороться, рассчитывая только на свои силы. Обретение людьми свободы может сделать их безразличными. Индивидуальность есть худший враг гражданина. Личность имеет склонность быть скептичной или подозрительной в отношении «общего блага», «справедливого» общества. Каков смысл общих интересов, если они не позволяют каждому индивиду реализовать его собственные? Что бы ни делали индивиды, собираясь вместе, всё это подразумевает ограничение их свободы заниматься тем, что они считают для себя необходимым и, следовательно, не способствует достижению их целей. Двумя вещами, которых только и можно ждать и желать от «публичной власти», является соблюдение прав человека, то есть предоставление каждому возможности идти своим путём, и поддержание мира – условий сохранения в целостности самого человека и его собственности, что достигается заточением преступников в тюрьмы, освобождением улиц от грабителей, извращенцев и нищих, а также от отвратительных и злобных чужаков (права человека по Джону Локку – свобода, жизнь, собственность – основа идеологии либерализма).

Сегодня принято и даже модно сожалеть о нарастании нигилизма и цинизма среди современных людей, критиковать их недальновидность, безразличие к долгосрочным жизненным планам, приземлённость и своекорыстие их желаний, их склонность разделять жизнь на эпизоды и проживать каждый из них без оглядки на последствия. Но большинство нравственных праведников, обрушивающихся на упадок морали, забывают, однако упомянуть, что очевидная тенденция, осуждаемая ими, сильна тем, что является разумной реакцией на мир, в котором человек вынужден относиться к будущему как к угрозе, а не как к прибежищу или земле обетованной. Большинство критиков не в состоянии принять в расчёт и то, что этот мир построен самими людьми. Он является продуктом того, что можно назвать политической экономией неопределённости. Основным движением этой особой, присущей нашему времени политической экономии является бегство власти от политики – в форме проведения курса на дерегулирование и приватизацию. Власть становится всё более глобальной и экстерриториальной, тогда как существующие политические институты остаются локальными и не могут подняться над местным уровнем. Общества, некогда боровшиеся за то, чтобы их мир стал прозрачным, неуязвимым для опасностей и избавленным от сюрпризов, теперь обнаруживают, что их возможности целиком зависят от переменчивых и непредсказуемых таинственных сил, таких как мировые финансы и биржи и вынуждены беспомощно наблюдать, как сокращается рынок труда, растёт нищета, исчезают леса, приближается глобальное потепление. По мере роста способности человека справляться с его повседневными проблемами растут риски и опасности, непосредственно привносимые каждым его шагом либо вытекающие из этих шагов в более отдалённой перспективе.

В результате возникает всепроникающее ощущение «утраты контроля над настоящим», что, в свою очередь, ведёт к параличу политической воли, к утрате веры в то, что коллективным образом можно достичь чего-либо существенного, а солидарные действия способны внести решительные перемены в состояние человеческих дел. Существующая ситуация всё чаще расценивается, как должное, как высшая необходимость, в которую люди могут вмешаться лишь во вред самим себе (иного не дано, всё действительное разумно).

Как обезопасить демократию в условиях индивидуализированного общества.

Подлинная сила демократии заключена в её непреодолимой «незавершённости». Демократия представляет собой не институт, а прежде всего антиинституциональную силу, не позволяющую жестокому стремлению власти сдерживать перемены, заставлять людей молчать, а потом и отстранять от политического процесса всех, кто не был «рождён» во власти. В то время как власть утверждает правление меньшинства, демократия постоянно выступает от имени всех, требуя доступа к власти на основаниях гражданства, то есть качества, принадлежащего всем в одинаковой мере. Демократия выражает себя в непрерывной и безжалостной критике институтов; это анархический и разрушительный элемент, встроенный внутрь политической системы; по самой своей сути это сила несогласия и перемен. Демократическое общество легче всего распознать по его сожалениям, что оно ещё недостаточно демократично.

Сила влияния демократического давления на политическую систему, успех либо неудача попыток достичь идеала автономного общества зависят от баланса между свободой и безопасностью. Вся политическая история эпохи модерна может рассматриваться как неустанные поиски верного баланса между ними – ради достижения постулированной, но ни разу ещё не найденной «точки равновесия» между свободой и безопасностью – двумя аспектами положения человека, одновременно противоборствующими и взаимодополняющими. В нынешней ситуации основное внимание следует сосредоточить на той стороне искомого союза, где располагается безопасность. Задача по-видимому состоит в том, чтобы создать фундамент для индивидуальной жизни, не зависимый от капризов рынка и застрахованный от рисков, которые исходят от технологических инноваций.

Разве я сторож брату моему.

Когда Бог спросил Каина, где Авель, недовольный Каин ответил вопросом на вопрос: «Разве я сторож брату моему?» В этом недовольном вопросе Каина заложены начала любой безнравственности (бессовестности). Конечно же, я сторож брату моему. Признаю я это или нет, я являюсь сторожем брату моему, ибо его благополучие зависит от того, что я делаю и чего я предпочитаю не делать. И я являюсь нравственной личностью, поскольку признаю такую зависимость и принимаю на себя вытекающую из неё ответственность. Зависимость моего ближнего от меня самого – вот что делает меня нравственным существом. Зависимость и этика существуют вместе и вместе исчезнут.

Если каинов вопрос в различных модификациях задаётся ныне во всех концах Европы и если государство благосостояния повсеместно подвергается нападкам, то всё это происходит потому, что исчезло уникальное сочетание факторов, приведшее к возникновению такого государства и восприятию его как естественного элемента современного общества.

Некоторые утверждали, что возникновение государства благосостояния стало триумфом этических норм, поставившим их в ряд определяющих принципов современного цивилизованного общества. Другие полагали, что его становление было результатом долгой борьбы, организованной профсоюзами и рабочими партиями, требовавшими коллективного и одобренного государством страхования условий жизни, которым угрожал нестабильный и беспорядочный ход капиталистического развития. Какая-то часть аналитиков подчёркивала желание политического истеблишмента покончить с инакомыслием и избежать бунта. Вряд ли любой из названных факторов мог сам по себе сыграть решающую роль в возникновении государства благосостояния; скорее, их сочетание проложило путь к его созданию и обеспечило поддержку. Но даже такое сочетание факторов могло оказаться недостаточным, если бы не ещё одно соединившее их звено: необходимость усилиями государства держать капитал и труд в постоянной рыночной готовности.

На такой стадии капиталистического развития (сегодня в основном пройденной) темпы роста и объёмы прибыли были пропорциональны количеству труда. Применяемому в производственном процессе. Из-за спадов и депрессий не все имеющиеся в наличии трудовые ресурсы могли постоянно использоваться. Но даже те, что не находили себе применения в данной конкретной момент, оставались активной рабочей силой завтрашнего дня. Они были «резервной армией труда» - их статус определялся не тем, чем они являлись в настоящее время, а тем, чем они готовы были стать, когда придёт их время. Как сказал бы любой генерал, забота о военной мощи страны требует, чтобы резервисты были хорошо накормлены и поддерживались в добром здравии, будучи готовыми выдержать тяготы армейской жизни, если их призовут на действительную службу. И поскольку то была эра широкой занятости и массовых регулярных армий, нация могла быть уверенной в своей силе только при том условии, что каждый – в случае необходимости – мог быть привлечён в ряды промышленных рабочих или призван в армию. Способность граждан к труду и военной службе была необходимым условием суверенитета государства и благосостояния его подданных. Задача поддержания бедных и увечных, обнищавших и ленивых, готовых в любой момент влиться в боевые ряды, рассматривалась как обязанность общества в целом и как предмет осознанного интереса всей нации. Никого не приходилось убеждать в том, что деньги, израсходованные на социальное обеспечение, были потрачены разумно.

Времена промышленности, применявшей массы работников, ушли в прошлое, во всяком случае в нашей части мира, и армия, основанная на всеобщей воинской повинности, также принадлежит теперь истории. Современные вооружения требуют меньшей численности профессиональных солдат, а технический прогресс в производстве товаров привёл сегодня к уменьшению потребности в занятых. Инвестиции предполагают сокращение, а не рост числа рабочих мест, и фондовые биржи по всему миру мгновенно вознаграждают компании за сокращение персонала и нервно реагируют на известия о падении уровня безработицы. Люди, традиционно именуемые «безработными», более не составляют «резервной армии труда», также как не являются резервистами, готовыми в случае военной необходимости пополнить ряды вооружённых сил. Мы обманываем себя, если надеемся, что промышленность вновь призовёт людей, которых она сама сделала лишними. Такая перспектива противоречила бы сути любого прогресса, имеющего отношение к нынешнему экономическому процветанию: принципам гибкости, конкурентноспособности и производительности, измеряемыми снижением издержек на рабочую силу. Даже если новые правила рыночной игры обещают рост общего богатства нации, они неизбежно ведут к расширению пропасти между теми, кто участвует в игре, и теми остальными, кто выбыл из неё. Люди, оказавшиеся за пределами игры, утратили функции, которые можно было бы назвать полезными. Они не требуются в качестве даже потенциальных производителей благ; но в обществе, где потребители, а не производители являются движущей силой экономического процветания, бедняки не представляют ценности и в качестве потребителей: они не могут рассчитывать на текущие банковские ссуды, а товары, в которых они более всего нуждаются. Приносят торговцам мизерные прибыли. Не удивительно, что этих людей переклассифицировали в «андеркласс»: они теперь уже не временная аномалия, ожидающая исправления, а группа, находящаяся за пределами «социальной системы», сословие без которого все остальные чувствовали бы себя лучше и удобнее.

Не стоит удивляться, что государство благосостояния превратно освещается в нынешней прессе. Приходится много читать о сотнях и тысячах, которые сидят на шее и мошенничают, злоупотребляют терпением и доброй волей общественности и властей, о тех, кого «жизнь на пособие» превратила в бесполезных и ленивых бездельников, не столько неспособных, сколько не желающих браться за подворачивающуюся работу и предпочитающих жить за счёт налогоплательщиков, трудящихся в поте лица. Это «бремя для общества». Всем остальным жилось бы лучше и счастливей, если бы они все чудом исчезли.

Существует и ещё одна, причём веская причина, по которой современные бедняки, «клиенты социальных служб», могут превратиться из предмета жалости и сочувствия в объект презрения и гнева. Наша жизнь полна беспокойства и страха, и лишь немногие люди не захотели бы в ней ничего изменить, если бы им представился такой шанс. Наше «общество риска» сталкивается с ужасающей проблемой, когда дело доходит до примирения его членов с неудобствами и страхами повседневной жизни. Решение именно этой задачи бедняки, рассматриваемые как «андеркласс» изгоев, в некоторой степени облегчают. Если их образ жизни является единственной альтернативой тому, чтобы оставаться в игре, то риски и ужасы гибкого мира и пожизненной двойственности представляются несколько менее отталкивающими и несносными: они кажутся более приемлемыми, чем те ситуации, которые могут возникнуть. Можно не без некоторого цинизма сказать, что наше душевное равновесие, наше примирение с жизнью, да и любое удовольствие, получаемое от жизни, с которой мы примирились, - всё это психологически зависит от страдания и нищеты бедных изгоев. И чем несчастней и мучительнее их судьбы, тем менее несчастными чувствуем мы себя сами. Это отличается от прошлой ситуации, когда большинство людей страдало в основном от гнетущей рутины тяжёлого труда и обременительных хлопот в повседневной борьбе за выживание. Между участью работающего и безработного бедняка существовало тесное сходство и для занятых на производстве не составляло труда войти в положение безработных. Те и другие были несчастны по сходным в общем и целом причинам. Сегодня, напротив, очевидно, что работающие и живущие на социальное пособие несчастны по разным причинам. Работающие страдают потому, что жизнь слишком подвижна и неустойчива; однако неустойчивость – это как раз последнее, на сто люди, обречённые на нищету, начинают жаловаться. Они страдают от ничтожности своих шансов в мире, который бахвалится тем, что он предлагает беспрецедентные возможности всем и каждому. Они свободны от замучивших их рисков. Их доход может быть ничтожен, но он гарантирован. Поэтому схемы перехода от «обеспечения пособием к обеспечению работой» могут рассчитывать на поддержку большинства неустойчиво занятых: пусть и других, как и нас, бьют волны рынка, пусть их преследует та же неопределённость, какая мучает нас.

Утрата государством благосостояния (социальным государством) его привлекательности стала предопределённой. Богатые и сильные считают его плохой инвестицией и пустой тратой денег, тогда как менее состоятельные и влиятельные не ощущают солидарности с клиентами системы социального обеспечения и уже не видят в их проблемах зеркального отражения собственных невзгод.

Единство в разнообразии.

После распада советской империи Джордж Буш (старший) заявил, что новым врагом в современную эпоху являются неопределённость, непредсказуемость и нестабильность. Политика, основанная на борьбе блоков. Ещё совсем недавно определявшая облик мира. выглядела устрашающе по причине тех ужасных шагов, на которые способны были пойти великие державы. Чем бы ни являлось то, что пришло ей на смену, оно устрашает отсутствием последовательности и своей неспособностью хоть что-то предпринять6 смягчить нищету, прекратить геноцид или остановить насилие. Некоторые задаются вопросом, не вернулись ли мы в средневековый мир нищенства, эпидемий чумы, инквизиции и предрассудков.

Сегодня около двадцати богатых, но раздираемых противоречиями и лишённых уверенности стран противостоят остальному миру, который больше уже не склонен ориентироваться на их понимание прогресса и счастья.

Имеет место всеобщая дерегуляция – безоговорочное предпочтение иррациональности и моральной слепоты рыночной конкуренции; предоставление безграничной свободы капиталу и деньгам, пренебрежение всеми соображениями, за исключением экономических. Неравенство – межконтинентальное, межстрановое и внутрисоциальное – снова достигает того масштаба, который вчерашний мир, уверенный в своей способности к саморегуляции и самокоррекции, казалось раз и навсегда оставил в далёком прошлом.

Согласно осторожным и более консервативным расчётам, среди граждан богатой Европы насчитывается около з млн. бездомных, 20 млн. отлучённых от рынка труда и 30 млн., живущих ниже черты бедности. Всё более явный отказ национальных государств от своих традиционных обязанностей, их переключение с идеи национального сообщества – как гаранта всеобщего права на приличную и достойную жизнь – на утверждение рынка как достаточного условия для получения каждым шансов на самообогащение ещё более углубляет страдания новых бедных, отказывая людям в свободе потребления, ныне отождествляемой с человечностью.

Современное состояние 358 наиболее богатых «глобальных миллиардеров» равно общему богатству 2,3 миллиарда бедняков, составляющих 45% населения планеты. Международный капитал, если так можно сказать, кровно заинтересован в слабых государствах, то есть в таких, которые слабы, но всё же остаются государствами. Преднамеренно или подсознательно, межгосударственные институты в их существующем виде последовательно вынуждают зависимые от них государства систематически разрушать всё, что способно замедлить свободное движение капиталов и ограничить свободу рынка. Широко распахнутые ворота и отказ от всяких помыслов о самостоятельной экономической политике являются предварительным условием получения финансовой помощи от мировых банков и валютных фондов. Слабые государства – это именно то. в чём новый мировой порядок (подозрительно похожий на новый мировой беспорядок) нуждается для своего поддержания и воспроизведения. Слабые государства легко могут быть низведены до полезной роли местных полицейских участков, обеспечивающих тот минимальный порядок, который необходим бизнесу, но при этом не порождающих опасений, что они смогут стать эффективным препятствием на пути свободы глобальных компаний.

Психологические последствия всего этого выходят далеко за пределы растущей численности людей, уже обнищавших и ставших лишними. Права человека в их современном понимании не обеспечивают права на работу, сколь бы хорошо она ни выполнялась, или, выражаясь в более общей форме, права на заботу и внимание, соразмерные прошлым заслугам. Уровень жизни, общественное положение, признание полезности и права на собственное достоинство могут исчезнуть все вместе и без предупреждения.

Жизнь в условиях подавляющей, постоянной и самоподдерживающейся неопределённости раздражает; человека трясёт перед лицом бесконечных вариантов, среди которых следует сделать выбор; он содрогается при мысли, что разумные соображения нынешнего дня могут обернуться завтра дорогостоящими ошибками. Человек уже больше не знает, чего ждать от завтрашнего дня и ещё меньше представляет себе, как добиться желаемого. Неопределённость, отсутствие контроля над событиями – всё это порождает тревогу. Эта тревога и представляет собой ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы в иных отношениях, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить её с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий. Мир, где варианты действий более просты, вознаграждения за верные решения неизбежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы оказаться правым. Мир, который не полон тайн и из которого не исходят неожиданности. Для многих людей, без спроса заточённых в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.

Чужеземцы несли с собой отсутствие определённости6 трудно быть уверенным в том, как они себя поведут, как отреагируют на те или иные поступки; нельзя сказать являются ли они друзьями или врагами, - и ничего не остаётся. Кроме как относиться к ним с подозрением.

Для некоторых жителей современных городов, безопасно чувствующих себя в защищённых от грабителей домах зелёных пригородов, в офисах-крепостях деловых центров, охраняемых многочисленными полицейскими, в машинах, напичканных средствами безопасности, на которых они ездят от дома до офиса и обратно, чужаки оказываются даже приятным зрелищем, и совершенно не воспринимаются как нечто угрожающее. Иммигранты держат рестораны. Обещающие неожиданные впечатления для гурманов, торгуют любопытными на вид таинственными вещами, способными стать предметом живых обсуждений на очередной вечеринке, предлагают услуги, до которых другие люди никогда бы ни опустились или не рискнули бы предложить, перебрасываются мудрыми замечаниями, выгодно отличающимися от скучных привычных мнений. Все они – люди. которым вы платите за предлагаемые ими услуги и за право отказаться от таковых, если они более не доставляют вам удовольствия. Чужестранцы ничем не ограничивают вашу свободу потребителя их услуг. Как турист, патрон или клиент, потребитель услуг всегда оказывается главной фигурой: он требует. Устанавливает правила и, разумеется, решает, когда начнётся или закончится его встреча с их производителями. В такой жизни чужаки выступают лишь в качестве поставщиков удовольствий. Их присутствие развеивает скуку. Надо благодарить Бога за то, что они существуют. Тогда к чему весь этот шум и крики? Шум и крики, следует заметить, исходят из других районов города, которых ищущие удовольствий потребители никогда не посещают, не говоря уже о том, чтобы жить там. Эти районы населены людьми, которым не дано выбирать, с кем и как часто им встречаться, и которые не имеют возможности платить за уважение к своему выбору; беспомощными людьми, которым мир кажется ловушкой, а не развлекательным парком; людьми, заключёнными как в тюрьму, в пределы территории, откуда для них нет выхода, но куда другие вправе заходить и уходить, когда пожелают.

Критика – приватизированная и обезоруженная.

Современное западное общество не сдерживает критических мыслей как таковых и позволяет своим членам без всякого страха их озвучивать. Даже наоборот: оно сделало критику реальности, неудовлетворённость существующим порядком неизбежным и обязательным элементом жизни каждого человека. Мы предрасположены к критическому мышлению, но эта критика, так сказать, оказывается «беззубой». Неспособной повлиять на «жизненно-политический» выбор. Беспрецедентная свобода, которую предлагает наше общество своим гражданам, сопровождается, как давно предупреждали, беспрецедентным бессилием.

Два обстоятельства делают современное общество новым и отличающимся от прежних.

Первое – это развенчание и крах иллюзий о существовании конца пути, по которому мы идём – о том состоянии совершенства, которое может быть достигнуто завтра. В следующем году или тысячелетии, - о чём-то вроде хорошего и справедливого, свободного от конфликтов общества, характеризующегося устойчивым равновесием между спросом и предложением, удовлетворением всех потребностей, состоянием совершенного порядка, состоянием полного контроля над будущим, свободой от непредусмотренных последствий человеческой деятельности.

Второе – дерегуляция. То, что прежде считалось задачей, стоящей перед коллективным разумом людей. сегодня разбито на части, «индивидуализировано», предоставлено мужеству и жизнестойкости отдельных личностей и возложено на индивидуальные возможности и способности человека. Хотя идея совершенствования (модернизации) посредством масштабных действий всего общества как единого целого ещё не полностью отброшена, основное внимание однозначно сместилось в сторону самоутверждения личности. Эта судьбоносная перемена отразилась в перенесении акцента этических и политических рассуждений с проблем «справедливого общества» на вопросы «прав человека», т.е. на право личности быть не такой, как все, и выбирать модели счастья и достойной жизни по собственному усмотрению.

Вместо огромных денег в правительственной казне – мелкая монета в карманах налогоплательщиков. Никакого спасения за общественный счёт, не существует такой вещи, как общество (М.Тэтчер).

Сегодня уже нет наблюдающего за вами «Старшего Брата», теперь вашей задачей становится пристально и жадно наблюдать за Старшими Братьями и Старшими Сестрами, в надежде найти образец для подражания и руководства при решении собственных проблем, которые так же, как и их проблемы, могут быть решены индивидуально и только индивидуально. Уже нет великих Вождей, указывающих, что следует делать, и освобождающих вас от ответственности за последствия ваших действий; в индивидуализированном мире есть только другие личности, с которых можно брать пример, пытаясь справиться со своими проблемами; при этом, правда, вся ответственность за последствия, вытекающие из доверия, оказанного тому, а не другому примеру, ложится на вас самих. Решение задачи самоопределения, самоуправления и самоутверждения становится нашей обязанностью в независимости от того обладаем ли мы реальными ресурсами для такой самодостаточности. Просто не существует никаких институтов, способных сделать за нас нашу работу. Многие из нас индивидуализированы, не будучи личностями, и ещё больше таких, кто страдает от ощущения, что пока не доросли до статуса личности, позволяющего отвечать за последствия индивидуализации. В «обществе риска» индивидуализация сводится к тому, что специалисты сваливают свои противоречия и конфликты к ногам индивида и покидают его с предложением критически судить обо всём этом на основе собственных представлений. В результате люди вынуждены искать биографическое решение системных противоречий.

Ликвидация общественной критики означает вынужденную самокритику: невозможно винить за собственную жалкую участь никого, кроме самого себя. Причины своих поражений следует искать лишь в собственной праздности и лени, избавление от проблем требует всё более серьёзных собственных усилий. Часто люди просто не в состоянии найти биографические решения системных противоречий, а недостаток имеющихся решений стремятся восполнить игрой воображения.

Существует широкая и углубляющаяся пропасть между бедственным положением личностей де юре и их шансами стать личностями де факто, оказаться в состоянии контролировать свою судьбу с делать тот выбор, который им на самом деле по душе. Эта пропасть не может быть засыпана одними только индивидуальными усилиями, для этого недостаточно средств и ресурсов, доступных «житейской политике». Перекинуть мостик через неё – дело настоящей, «большой» политики. Личность есть злейший враг гражданина. Если постоянно повторять, что каждый человек является хозяином своей судьбы, то у него будет всё меньше причин считать заслуживающим внимания всё, что сопротивляется полному растворению в его «я» и отличается от того, с чем можно справиться собственными силами. А ведь именно наличие таких причин и вытекающих из них поступков и служит отличительным знаком гражданина. Личность де юре и может стать личностью де факто, не превратившись в гражданина. Не бывает автономных индивидов вне автономного общества, а автономность общества требует преднамеренного и сознательного самоопределения, которое может быть лишь коллективным достижением всех его членов. «Общество» всегда вступало в действенные отношения с автономной личностью: оно одновременно было и её врагом, и её необходимым условием. Сегодня в меньшей степени, чем врагом, общество является необходимым условием для личной автономии, условием в котором индивиды сильно нуждаются, но которого совсем не видят в тщетной и разочаровывающей борьбе за превращение своего формального статуса в подлинную автономию и реальную возможность для самоутверждения.

Актуальные задачи социальной критики сводятся к попыткам связать то, что разорвано на части сочетанием формальной индивидуализации и отделением власти от политики, возобновлению диалога между частным и общественным. Если прежняя задача критической теории – освобождение человека – сегодня что-то ещё значит, то она заключается в соединении двух сторон пропасти, открывающейся между реалиями личности де юре и де факто. Индивиды, заново усваивающие забытые гражданские навыки и вновь обретающие утраченные инструменты гражданства, являются единственными строителями этого своеобразного моста.

Прогресс – тот же самый и иной.

Чтобы овладеть будущим, надо держать под контролем настоящее. Человек, который управляет настоящим, может быть уверен в своей способности заставить будущее работать на него и по этой причине игнорировать прошлое: для такого человека в самом деле доступно сделать прошлую историю чушью, пустым бахвальством, враньём. Прогресс не превозносит и не облагораживает историю. «Прогресс» представляет собой заявление о намерениях девальвировать или даже отменить её. Смыль прогресса воплощён в ощущении, что время работает на нас, поскольку события происходят именно под нашим влиянием. Тем же, кто чувствует, как всё валится у них из рук, идея прогресса даже не приходит в голову.

Но если уверенность в себе, успокаивающее чувство «контроля над настоящим» является единственным основанием, на которое опирается вера в прогресс, то не приходится удивляться, что в наши дни эта вера оказалась шаткой.

Прежде всего возникает сомнение в существовании централизованной силы, которая будет контролировать настоящее и будущее. Такой силой было национальное государство. Сейчас упадок современного государства чувствуется, пожалуй, особенно остро, поскольку власть над продуктивной деятельностью отделена от политики, которая собственно, и призвана решать, что должно быть сделано. Реальная власть отделяется от локальных политических институтов. Наша жизнь всё чаще оставляет впечатление, что мы похожи на пассажиров в самолёте, поднявшихся высоко в небо и обнаруживших, что в кабине пилота никого нет.

Во-вторых, становится всё менее ясно, что должен предпринять этот институт для улучшения ситуации, даже если он способен это сделать. На практике оказалось, что любая новая форма социальной организации приносит столько же несчастий, сколько и счастья, если не больше. Это в равной мере относится и к двум главным антагонистам – уже обанкротившемуся марксизму и ныне правящему экономическому либерализму.

Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее – сами отрезки времени, называемые «будущим», становятся всё короче. В жизни, управляемой принципом гибкости, стратегии, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.

О «пользе» бедности.

Экономика, освобождённая от политических сдержек и местных ограничений, быстро глобализирующаяся и превращающаяся в экстерриториальную, порождает всё углубляющийся разрыв между процветающими и бедствующими слоями населения, как в мире в целом, так и внутри каждого отдельного общества. Известно также, что она исключает всё более широкие круги населения, и без того живущие в бедности, страданиях и обездоленности, из той сферы деятельности, которая признаётся обществом экономически рациональной и социально полезной, превращая в людей, лишних с экономической и социальной точек зрения.

С давних времён людей вынуждают мириться с судьбой, какой бы суровой она ни была, для чего им демонстрируют красочные картинки ада, готового поглотить всякого бунтовщика. Подобно атрибутам того света, предназначенным для этих целей, преисподняя перенесена сегодня на землю. Нынешние бедняки – это коллективный другой перепуганных потребителей; они теперь олицетворяют ад, причём гораздо более осязаемо и убедительно. Лишь в одном жизненно важном аспекте бедняки представляют то, чем хотел бы стать (хотя и не отваживается попытаться) весь обеспеченный остальной мир: они свободны от неопределённости. Урок, который человек извлекает, слушая этих несчастных, состоит в том, что определённости следует опасаться даже более определённо, нежели отвратительной неопределённости, а наказание за бунт против неудобств повседневной неопределённости бывает быстрым и беспощадным. Вид бедных подсказывает обеспеченным, что непреодолимое нарастание «гибкости» мира и рискованности своего положения следует либо терпеть, либо принимать за данность и переносить с покорностью.

Возникает обоснованное ощущение возрастающей перенаселённости мира; кажется, что единственным выбором, открывающимся перед национальными правительствами, в лучшем случае становится выбор между распространённой бедностью при высокой безработице, как это имеет место в большинстве европейских стран, и распространённой бедностью при несколько меньшей безработице, как в США. Научные исследования подтверждают это ощущение: оплачиваемой работы становится всё меньше.

Политическая экономия неопределённости сводится по существу, к отмене политически установленных и гарантированных правил и распоряжений, стремящихся помешать тому, чтобы капитал и финансы в полном смысле слова оказались не знающими границ. Конечным результатом обеих мер является состояние перманентной и повсеместной неопределённости, призванной заменить действие принуждающих законов, обеспечить подчинение (или скорее гарантии непротивления) новой, надгосударственной и глобальной власти. Всеобщая неопределённость с нижних до верхних ступеней социальной лестницы оказывается скромной и дешевой, но весьма эффективной заменой нормативного регулирования, цензуры и надзора. В стремлении добиться такого поведения людей, которое необходимо для продолжения функционирования глобальной экономики, положиться можно лишь на свободу, причём в том её виде, что проявляется на потребительском рынке и реализуется в условиях поддерживаемой рыночными силами ненадёжности.

Силы, обладающие влиянием, сегодня в основном экстерриториальны. Это отделение власти от политики нередко обозначается понятием «глобализация». Сам этот термин утвердился в современных дискуссиях на том месте, которое на протяжении эпохи модерна занимало понятие «универсализация». «Глобализация» акцентирует внимание на том, что с нами происходит, в то время как «универсализация» - на том, что нам следует сделать. Отдельные национальные государства, попавшие в глобализированную среду, вынуждены играть по её правилам и идти на риск сурового возмездия или, в лучшем случае, сталкиваться с полной неэффективностью своих действий при попытке их игнорировать.

Основными тремя элементами глобализации являются: неуверенность, неопределённость и небезопасность. Необходимость в глобальных структурах, достаточно сильных, чтобы противостоять концентрированной мощи глобальных рынков и финансового капитала, не вызывает сомнений.

Спорный вопрос состоит в том, способны ли существующие ныне политические институты – национальные правительства и связанные с государством политические партии – либо преобразоваться в подобные структуры, либо создать их в ходе переговоров.

Идентичность в глобализирующемся мире.

Смысл «индивидуализации» состоит в освобождении человека от предписанной, унаследованной и врождённой предопределённости его социальной роли. «Индивидуализация» заключается в преображении человеческой идентичности из «данности» в «задачу», она состоит в установлении автономии индивида де юре (хотя и не обязательно де факто). Надо стать тем, кто ты есть. Если сословная принадлежность была заранее предписана, то классовая формировалась в результате собственных усилий. К классу в отличие от сословия нужно было «присоединиться» и членство в нём приходилось постоянно возобновлять. Подтверждать и доказывать своими повседневными делами. Вместе с тем, классовая принадлежность, хотя и формировалась, а не наследовалась и не определялась от рождения, постепенно становилась столь же прочной и не поддающейся индивидуальной манипуляции, как прежняя принадлежность к сословию. Задачей большинства самоутверждающихся личностей становилось «вписаться» в отведённую нишу, демонстрируя такое поведение, какое было свойственно её обитателям.

Именно это и отличает «индивидуализацию» прежних времён от формы. Которую она приняла сегодня. Сами места. К которым личности могут получить доступ и которые стремятся занять, быстро трансформируются и не могут сами по себе служить в качестве цели жизни. Эти новые нечёткость и хрупкость целей влияют в свою очередь на людей, их выбирающих. Мы теперь мало что можем сделать, пытаясь «подстраховать своё будущее» прилежным соблюдением ныне принятых стандартов. Сегодня в движение пришли не одни только люди, но также и финишные линии дорожек, по которым они бегут. Перспектива обретения «стабильного пристанища» в конце дороги отсутствует; быть в пути стало постоянным образом жизни индивидов, не имеющих (теперь уже хронически) своего устойчивого положения в обществе.

Проблема, мучающая людей на исходе века, состоит не столько в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать её. Сколько в том, какую идентичность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентичность потеряет ценность или лишится её соблазнительных черт. Главной и наиболее нервирующей проблемой является не то, как найти своё место в жестких рамках класса или страты и, найдя его, сохранить и избежать изгнания; человека раздражает подозрение, что пределы, в которые он с таким трудом проник, скоро разрушатся или исчезнут.

Требующая времени и усилий работа по демонтажу, переустройству и формированию собственной идентичности является одним из «суррогатов времяпрепровождения». Эта деятельность осуществляется в условиях явной неуверенности.

Лихорадочный поиск идентичности представляет собой побочный продукт, порождённый сочетанием импульсов к глобализации и индивидуализации. Связанные с идентификацией конфликты никогда не противоречат тенденции к глобализации и не стоят у них на пути: они являются законным порождением глобализации и не только не затрудняют её, но напротив, активизируют.

Вера в немедленное вознаграждение.

Всеобщая недолговечность немедленного вознаграждения, тесная связь между одержимостью и одномоментной радостью, безразличие к прошлому и неверие в то, чему предначертано случиться. И сегодня подтверждается так же, как и две тысячи лет назад. Изменилось лишь количество людей, испытывающих на себе несчастье жить в расплющенном и расчленённом времени. То, что раньше было выбором немногих, ныне стало судьбой масс. В жизни наших современников в пределах высокоразвитой, модернизированной и обеспеченной части планеты, прошлое может не приниматься в расчёт, поскольку оно не предлагает надёжных основ для жизненных перспектив, о настоящем не проявляется достаточной заботы, ибо оно находится за пределами нашего контроля, а по поводу будущего есть весьма веские причины бояться. Что оно готовит новые испытания и муки. В наши дни рискованность не является делом выбора; это сама судьба.

Верить – значит признавать наличие смысла жизни и предполагать, что всё, что делает или отказывается делать человек будет иметь достаточное значение. Вера приходит легко, когда такое понимание жизни подтверждается жизненным опытом. Но такое подтверждение можно найти лишь в относительно стабильном мире, где вещи и поступки сохраняют свою ценность на протяжении длительного времени, соразмерного со сроком человеческой жизни. В логичном и последовательном мире человеческие поступки неизбежно обретают логику и последовательность.

Начнём с предварительного условия всего прочего: со средств к существованию. В мире структурной безработицы никто не может чувствовать себя в безопасности. Сегодня уже не существует такого понятия, как гарантированные рабочие места в надёжных компаниях; нет и таких профессий или опыта, которые, будучи однажды приобретены. всегда были бы востребованы и раз и навсегда обеспечивали бы рабочим местом их обладателя. Гибкость стала девизом дня. Она означает наличие рабочих мест, не предусматривающих гарантий прав работника, контакты, ограниченные во времени и подлежащие возобновлению, увольнение без предупреждения и компенсации.

При отсутствии долгосрочной уверенности, «немедленное вознаграждение» соблазнительно представить себе в качестве разумной стратегии.

Людей готовят к восприятию мира как контейнера, полного полезных предметов, предназначенных для одноразового использования. Таким должно стать восприятие всего мира, в том числе и других людей. В мире, где будущее исполнено опасностей, любой неиспользованный шанс немедленно оказывается упущенным.

Если связь между людьми подобно другим предметам не добывается посредством длительных усилий и периодических жертв, а представляется чем-то от чего ожидают немедленного удовлетворения, что отвергается, если не оправдывает этих ожиданий и что поддерживается лишь до тех пор, пока продолжает приносить наслаждение, то нет смысла выбиваться из сил для поддержания и сохранения партнёрских отношений.

В наше время неопределённости и рискованности быстротечность обретает стратегическое преимущество перед долговечностью. Мир, полный неопределённости, и жизнь, разделённая на краткие и приносящие мгновенное удовлетворение эпизоды, представляют собой две стороны одной медали, поддерживающие и подкрепляющие друг друга.

Семья долгое время служила одним из главных звеньев. Соединяющих смертные существа с бессмертием. Своеобразным мостом между буднями личной жизни и долговечными ценностями. Сегодня никого не удивляет, что семьи создаются и разрушаются множество раз на протяжении жизни одного человека. Семья едва ли может служить материалом для надежного моста к бессмертию.

Если приверженность долговечным ценностям находится сегодня в кризисе, то происходит это потому, что кризис переживает сама идея длительности и бессмертия. Но бессмертие оказывается в кризисе в силу того, что главная вера в долговечность вещей, способных служить некими вехами в человеческой жизни, подрывается всем современным опытом. Это разрушение доверия порождается в свою очередь, всеобщей рискованностью, хрупкостью, неопределённостью места человека в обществе.

Общество уже не гарантирует и даже не обещает коллективных средств избавления от индивидуальных неудач. Людям предлагается (скорее даже навязывается) беспрецедентная свобода, но её ценой становится столь же беспрецедентная неуверенность. А там, где царит неуверенность, остаётся мало времени для заботы о ценностях, витающих выше уровня повседневных забот, так и для всего, что выходит за узкие границы скоротечного момента. Неуверенность как раз и является той точкой, в которой бытие распадается на части, а жизнь – на эпизоды.

Частная мораль, безнравственный мир.

В современном мире мобильность стала наиболее сильным и желанным фактором расслоения. Мобильность, обретаемая владельцами и менеджерами капиталов, знаменует собой новое беспрецедентное отделение власти от обязательств. Возникает новая асимметрия между экстерриториальной природой власти и территориальностью «повседневной» жизни. Освобождение от ответственности за последствия – это наиболее желанное и высоко ценимое приобретение капитала, обеспечиваемое новой мобильностью. Свободой перемещения сквозь любые границы.

В отличие от лендлордов, которые не жили на своей земле, современные капиталисты в силу своей предельной мобильности их ликвидных средств не наталкиваются на жесткое сопротивление их власти. В результате вместо того чтобы выравнивать и повышать жизненный уровень людей, современное технологическое и политическое уничтожение временных и пространственных различий поляризует человечество. Некоторым это обещает беспрецедентную свободу от физических препятствий и неслыханные возможности перемещаться и действовать невзирая на расстояния. Для других это означает невозможность приспособить к своим нуждам ту территорию, от которой они имеют мало шансов оторваться, чтобы перебраться куда-нибудь ещё. Поскольку расстояния больше ничего не значат, то территории, значительно удалённые друг от друга, также теряют большую часть своих прежних ролей си смыслов. Но если для некоторых это означает свободу обретения новых целей, то других обрекает на бесцельность. Часть людей может теперь покинуть ту или иную территорию, причём любую и по первому желанию; другая лишь беспомощно наблюдает, как именно та земля, на которой они только и могут жить, уходит у них из-под ног.

Элиты всё быстрее перемещаются в пространстве, но размах и плотность сплетаемой ими паутины власти не зависят от этих перемещений. Благодаря новой «бестелесности» власти, всё более сосредоточивающейся в финансовых формах, её обладатели становятся поистине экстерриториальными, даже если физически им случается подолгу оставаться на одном месте. Их власть поистине происходит не «из мира сего» - не из физического мира, в котором они строят свои надёжно охраняемые дома и офисы, сами по себе экстерриториальные, застрахованные от вторжения непрошенных соседей, отрезанные от того, что можно было бы назвать локальным сообществом, недоступные для всякого, кто в отличие от них ограничен рамками этого сообщества.

Итак, наряду с отсутствием адекватных властных структур возникает и углубляется пропасть между задающей цели элитой и всеми остальными людьми. Иногда кажется, что непродолжительный период формирования наций был единственным исключением из гораздо более постоянного правила. Невероятно трудная задача преобразования множества перемешанных племён, языков, культов, учений, обычаев и традиций в однородные нации, имеющие единое руководство, на некоторое время ввела учёные элиты в прямой контакт с «народом» («интеллигенция» и «народ», равно как и идея связи между знанием и властью – всё это изобретение эпохи модерна). Но поскольку в общем и целом этот период закончился – по крайней мере в наиболее благополучной части земного шара, где обосновалась самая влиятельная часть культурной элиты, - кажется, что очевидная необходимость такого союза исчезла. Киберпространство, надёжно захваченное интернетовскими сайтами, становится современным эквивалентом средневековой латыни, и обитатели этого пространства, представители нынешней образованной элиты. Мало о чём могут поговорить с теми, кто безнадёжно погряз в чересчур реальном, земном мире. Слово «народ» быстро выходит у философов из моды.

От новых государств уже не ожидают выполнения большинства функций, когда-то считавшихся смыслом существования национально-государственных бюрократий. Экономический. Военный и культурный аспекты суверенитета – все три его основы – сегодня подорваны. Глобальные финансовые рынки диктуют всей планете собственные законы и правила; «глобализация» представляет собой не более чем тоталитарное распространение их логики на все аспекты жизни.

Итог всего этого заключается в том, что «экономика» всё больше выходит из-под политического контроля. Любые движения в этом направлении со стороны национального государства могут вызвать яростные санкции со стороны банков, бирж и финансовых рынков. По некоторым подсчётам, чисто спекулятивные операции на валютных рынках достигают сегодня объёма в 1,3 триллиона долларов в день, что в 50 раз превышает мировой торговый оборот и почти соответствует тем 1,5 триллионов долларов, которыми оцениваются резервы всех «национальных банков» мира. (По состоянию на начало 2000-х годов). Таким образом ни одно государство не может сопротивляться спекулятивному давлению «рынков» более нескольких дней. Правительство с такой точки зрения должно быть лишено ответственности за макроэкономическую политику.

Для обеспечения свободы маневра и безграничного расширения возможностей преследовать свои цели мировая финансовая, торговая и информационная системы заинтересованы в политической фрагментации, причём в планетарном масштабе. Можно сказать, что они нуждаются в «слабых государствах», т.е. в таких государствах, которые несмотря на их слабость всё же остаются государствами. Слабые государства – это как раз то, что Новый мировой порядок, слишком часто подозрительно похожий на мировой беспорядок, стремится поддерживать и умножать.

Одним из центральных последствий новой глобальной свободы передвижения становится возрастающая сложность, а порой и невозможность реакции на социальные проблемы через эффективные коллективные действия. С удивлением и облегчением одновременно эти перемены были объявлены провозвестниками «конца истории» или «конца эпохи идеологии». Провозглашение «конца идеологии» - это скорее декларация о намерениях со стороны социологов, чем описание реальной ситуации: не стоит критиковать существующий порядок вещей, не следует оценивать или подвергать цензуре нынешнюю ситуацию, противопоставляя ей лучшее общество. Отныне любой критической теории предстоит стать дезинтегрированными, неорганизованными, соотносящимися лишь с самими собой, разрозненными и эпизодическими – такими, как сама жизнь в условиях постмодерна.

Сходство между неолиберальным мировоззрением и типичной «классической» идеологией состоит в том, что они служат априорной основой для дальнейших рассуждений. Отделяя важное от не принимаемого в расчёт, признавая или отрицая актуальность того или иного. Но неолиберальный взгляд на мир резко отличается от других идеологий, оказывается явлением совершенно другого порядка в силу того, что он практически не задаёт вопросов самому себе, лишён элементарного критического подхода, капитулирует перед тем, что сам считает безжалостной и необратимой логикой социальной реальности. Можно сказать, что различие между неолиберальными рассуждениями и классическими идеологиями эпохи модерна подобно разнице, существующей между менталитетом планктона и менталитетом пловцов и моряков. Идеология обычно противопоставляет разум природе, неолиберальный же подход обезоруживает разум, натурализируя его. Фундаментальная основополагающая предпосылка понятия идеологии отводит интеллектуалам роль творцов культуры. создателей и хранителей ценностей (в первую очередь этических); она требует прямого соответствия как модели справедливого общества, так и самому обществу или его избранным слоям и тем самым отождествляет само понятие «интеллектуалы» с группой образованных людей, обладающих миссией, которую они должны выполнить, и нравственностью, которую они должны воплотить в жизнь; она также требует поддержки коллективной претензии образованного класса на властные функции, которые соответствовали бы этому его коллективному призванию.

Анализируя причины быстрого ослабления связей между проблемами и заботами образованных классов и задачами, стоящими перед социумом как целым некоторые исследователи отмечают в качестве важнейшей из них «обособление теоретических рассуждений об обществе от языка повседневной жизни». Киберпространство, место, где совершаются интеллектуальные процессы эпохи постмодерна, живёт фрагментацией и порождает фрагментацию, будучи одновременно и её продуктом, и её главной причиной.

Концепция общества риска – это эскиз жизни в отсутствие идеологии: существование от одного кризиса до другого, попыток справиться с одной известной проблемой, порождающих бесконечное количество неизвестных проблем, усиление внимания к местным проблемам при полном пренебрежении к тому, как это влияет на углубление мирового хаоса. Преждевременно отмечать конец «великих повествований» («метарассказов»), так же как опасно, а возможно и неэтично, в свете современного опыта, сожалеть об их уходе.

Демократия на двух фронтах.

Демократия сегодня подвергается угрозе с двух сторон. Одна опасность исходит от нарастающего бессилия общественных структур, утрачивающих способность узаконить «то, что признаётся хорошим», а также выполнять узаконенное. Другая, связана с первой, проистекает из постепенной деградации искусства соотнесения общественных вопросов и личных проблем. Судьбы демократии решаются сегодня на двух фронтах, где ей противостоят эти две угрозы.

Начнём с первой угрозы: власть становится всё более оторванной от политики. Власть в наши дни глобальна и экстерриториальна; политика территориальна и локальна. Власть свободно перемещается со скоростью электронных сигналов, не считаясь с пространственными препятствиями (мы присутствуем при кончине географии; расстояния теряют всякую значимость). Политика же представлена государством, ограниченным пространственными рамками. Сохранение возможности быстро «исчезнуть» оказывается основой стратегии глобальной власти, а принцип «нанести удар и отскочить в сторону» - её излюбленной тактикой. Война в бывшей Югославии продемонстрировала многие важные перемены, но также стала и последним гвоздём, забитым в гроб того суверенитета государств, который на протяжении большей части современной истории лежал в основе мирового порядка, свидетельством бесполезности ООН, которая отвечает на вызовы глобализации, основываясь на принципе государственного суверенитета как на своей исходной точке. Сегодня мы не видим в исторической перспективе ничего даже отдалённо напоминающего глобальную демократию. Идеологи глобализма при этом утверждают, что альтернативы не существует. Если мы не можем остановить игру и победить её инициаторов, остаётся лишь присоединиться к играющим. Политическая мудрость сводится к тому, чтобы широко открыть двери свободному движению финансового и торгового капитала и сделать страну соблазнительно привлекательной для этих кочевников, сведя к минимуму правила и придав рынкам капитала и труда максимальную гибкость. Правительства борются друг с другом за право финансового Молоха пройтись по их землям.

Самая сложная из политических загадок заключается сегодня не столько в том «что следует делать», а в том «кто может сделать это, даже ели бы мы и знали, что».

«Частное» вторглось на территорию общественного, но не для того, чтобы взаимодействовать с ним. «Частные» проблемы, даже когда они подробно обсуждаются на публике, не обретают нового качества; «частное, скорее только укрепляется в своём частном характере. «Эксклюзивные» газетные сплетни о личной жизни звёзд шоу-бизнеса, политиков и других знаменитостей становятся публичными уроками, подтверждающими пустословие общественной жизни. Сегодня одинокие граждане приходят чтобы побыть в компании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, ещё более утвердившись в своём одиночестве. Возрастающее бессилие социальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам и общим позициям, в то время как исчезающие способность и желание переводить частные страдания в плоскость общественных проблем облегчают работу тех глобальных сил, которые способствуют этому бессилию и кормятся его результатами. Чтобы разрубить этот узел, необходимы проницательность и храбрость Александра Македонского.

Насилие – старое и новое.

На протяжении вот уже многих лет в США борьба с терроризмом как внутри страны, так и за её пределами остаётся главной заботой федеральных властей и служит основанием для направления всё большей части национального дохода в бюджеты полиции и вооружённых сил. «Терроризм» стал тем распространённым словом, которое упоминается всякий раз, когда флот или авиация посылаются на выполнение нового задания, запускается в производство новый тип самонаводящихся ракет, а на жителей самих американских городов накладываются всё более жёсткие ограничения.

Террористы совершают насилие; точнее, мы называем насилием то, что делают террористы. Такое легко «выворачиваемое наизнанку» определение показывает, сколь трудно дать определение насилию. Обращаясь исключительно к внешним признакам поступка.

Насилие остаётся понятием исключительно спорным. В основе дискуссий вокруг него лежит вопрос легитимности. Насилие есть нелегитимное использование силы, точнее, использование силы, которому отказано в легитимности. Провозглашение акта, принуждающего людей действовать против их воли или навсегда лишающего их шансов на какие бы то ни было, вольные или невольные действия, «актом насилия», не прибавляют новой информации к описанию самого этого акта, но лишь подвергают сомнению право совершивших его лиц прибегать к использованию силы, а заодно и лишает их возможности самим определять, какие слова использовать для описания собственных действий. В борьбе за власть насилие является одновременно и средством, и наградой. Такая двойственная роль проистекает из главной цели этой борьбы, каковой выступает придание легитимности использованию силы.

Борьба идёт из-за границы, определяющей правильное (т.е. ненаказуемое) использование силы и принуждения от неправильного (т.е. наказуемого). «Война против насилия» ведётся во имя монополии на использование силы. «Устранение насилия» объявляется целью такой войны, представляется как ситуация. В которой эта монополия больше не оспаривается. «Ненасилие», рассматривается как атрибут цивилизованного общества, предполагает не отсутствие использование силы, а лишь отсутствие её неуполномоченного использования. Именно поэтому война против насилия никогда не может быть выиграна, а само понятие «ненасильственного социального порядка» оказывается крайне противоречивым.

Во-первых, невозможно сколь-нибудь объективно утверждать, является ли современная история историей нарастания или ослабления насилия, равно как невозможно изобрести способ «объективной» оценки общего уровня насилия.

Во-вторых, вопреки декларациям о намерениях, которые сопровождают воплощение в жизнь и утверждение идей «цивилизованного порядка», вряд ли когда-нибудь будет принята последовательная и решительная позиция в пользу отрицания насилия. Абсолютно толерантный, всепозволяющий порядок есть противоречие в определении. Сами по себе наведение и защита порядка состоят главным образом в освобождении широкого набора насильственных мер от того позора, который сохраняется за насилием; их целью является лишь перераспределение легитимности. Охрана порядка оказывается борьбой за искоренение насилия как незаконного использования силы в той же мере, в какой остаётся попыткой узаконить использование силы, если последнее «полезно и необходимо». Осуждение силы и принуждения может быть только избирательным и чаще неоднозначным. Отказ в праве использования силы равнозначен отказу признать легитимность существующей власти, и такой отказ обычно ассоциируется с претензиями на власть со стороны соперничающих сторон. В переходные эпохи большинство случаев использования силы, встречающихся в повседневной «упорядоченной» жизни общества, оценивается общественным сознанием как насилие.

Получив законный статус, использование силы отходит на задний план повседневной жизни, перестаёт быть в центре внимания. Оно редко попадается на глаза и становится как бы «невидимым»; и чем более привычным, повторяющимся и монотонным становится применение силы, тем меньше оно имеет шансов привлечь к себе внимание. Только в случае, когда заведённый порядок начинает испытывать давление или разрушается, силовые приёмы, прежде поддерживавшие его, становятся вполне различимыми. Именно в этот момент в глазах своих жертв применение силы обретает все признаки насилия, становясь недопустимым, неоправданным и непростительным, опасным посягательством на права и свободы личности.

Наше общество становится всё более «военизированным», а насилие, обвинения в насилии и ожидание насилия превращается в главное средство отстаивания прав индивидов или групп. Старый принцип (хочешь мира готовься к войне) кажется актуальным как никогда – для всей социальной системы сверху донизу, будь то на глобальном, местном или внутрисемейном уровнях.

Подозрение в насилии само по себе представляется глубоким источником тревоги: в условиях, когда проблема легитимности постоянно остаётся нерешённой и обсуждаемой, любые претензии, возникающие вследствие проживания в едином сообществе, в одном доме или в одной семье не могут быть свободными от обвинений в откровенном или скрытом насилии. Неудивительно, что перманентный страх перед насилием подсказывает людям «стратегии разъединения»: территориальная обособленность достигается с помощью современных аналогов крепостных рвов и подъёмных мостов (таких, как охранники в подъездах, огороженные кондоминимумы, скрытые системы видеонаблюдения и вооружённые патрули), принцип «пусть лишь смерть разлучит нас» заменяется «пробными браками» и неустойчивыми псевдосемейными союзами, которые можно расторгнуть по первому требованию в силу нескованности взаимными обязательствами.

Институционализированные модели разрушаются и дезинтегрируются на всех уровнях общественной организации, принося одинаковые последствия: на всех социальных уровнях всё новые и новые типы взаимодействия переходят в разряд насилия. В то время как акты насилия, напоминающие «разведку боем», становятся неотъемлемой чертой процесса непрерывного разрушения и воссоздания властных иерархий. Два уровня заслуживают здесь особого внимания: первый, до недавнего времени занятый государством и нацией, слившихся в единое целое, и второй, прежде не слишком институционализированный и остававшийся до последнего времени фактически «ничейной территорией», но сейчас активно осваиваемый нарождающейся «глобальной» системой.

Формирование государств в эпоху модернизма было историей насилия, совершавшегося относительно небольшой группой наделенных естественными богатствами и удачливых этносов над множеством находившихся на более низких стадиях развития, мелких и несчастных национальных групп – «потенциальными», но «не реализовавшимися» нациями. История пишется победителями, а поскольку подавление побеждённых меньшинств, сопровождавшееся их физическим или культурным истреблением, лишало их возможности написать собственную историю, то История оказалась изложенной и повторяемой как поучительный и возвышенный рассказ о прогрессе, о процессе культурного развития, о постепенном непрекращающемся проникновении идеалов добра в повседневную жизнь и очищении взаимоотношений между людьми от насилия. И только когда бурная история становления национальных государств оказывается успешно забытой, становится различимой чёткая и более не оспариваемая грань между принуждением, наряженным в одежды «защиты закона и порядка» и «диким», но случайным эпизодическим насилием, которое легко найти и изолировать.

Но теперь и в этой сфере всё изменилось. По мере разрушения суверенитета государств под давлением глобализации и значительного снижения пороговых требований, позволяющих претендовать на самоопределение, инкорпорирование национальных меньшинств становится невозможным. В этих условиях использование альтернативных методов размежевания, конфискации имущества и депортации – становятся соблазном, которому трудно противостоять. Каждый, кто не может быть ассимилирован, должен быть уничтожен или выслан за пределы сообщества, которое, когда дело доходит до установления и защиты моделей существования, способно положиться только на единообразие своих членов. Для возникающих новых государств политика принудительной ассимиляции и подавления местных традиций, памяти, обычаев и диалектов уже не представляется возможной или практически осуществимой. Мы вступили в эпоху этнических чисток как определяющего элемента стратегии строительства наций.

Возникающие нации, стремящиеся к созданию собственных национальных государств, не могут похвастаться уже утвердившимися, завоевавшими авторитет институтами, способными поддержать их хрупкую и оспариваемую идентичность. Им ещё предстоит выкристаллизовать себя из смешения культур. Языков. Верований, в которых они были растворены; им ещё предстоит дистиллировать свою идентичность посредством отделения и изоляции друг от друга компонентов безнадёжно перемешанного раствора. Но так как они не могут прибегнуть к «узаконенному принуждению», то всё, что бы они ни сделали для достижения своей цели, может классифицироваться лишь как насилие.

И насилия здесь не может не быть: для возникающих наций вопрос убийства есть вопрос рождения. Мало что может заменить «исходное преступление» в его качестве надёжного связующего средства, надолго объединяющего прежде разрозненных индивидов и превращающего их в компактное и сплочённое национальное сообщество. Таким образом, самыми страшными врагами образующихся наций оказываются перебежчики, сомневающиеся, равнодушные и безразличные; чем грязнее будут руки большинства, тем более широкой и острой станет потребность их вымыть и только «суверенная нация» будет обладать властью, достаточной, чтобы объявить их чистыми. Насилие необходимо для того, чтобы заставить всех, кто назначен быть патриотами, принять участие в насильственных действиях, даже если они этого не слишком хотят. Официальные объекты «этнических чисток» оказываются в рамках такой логики несчастными жертвами «побочного ущерба», неизбежного в ходе усилий по «смыканию рядов» государств и наций, борющихся за своё рождение.

На уровне наций, стремящихся к образованию собственного государства, ставкой в межэтническом конфликте выступает территория. Тот, кто остаётся на поле битвы после её окончания, выигрывает войну. Какая бы тактика ни была выбрана, она предполагает прямое столкновение с противником. Необходимость последнего усугубляется солидарной ответственностью за преступления: участие в жестокостях должно быть личным, прямым и неоспоримым, а воспоминания о нём – яркими и нестирающимися. В этом отношении тот тип насилия, который связан с «рождением национального сообщества». Радикально отличается от проводимых сформировавшимися национальными государствами акций, осуществляющихся с применением силы и направленных на установление или поддержание порядка. включая даже геноцид. В таких случаях обычно прибегают к бюрократической анонимности, «неопределённой ответственности», отрицанию прямой связи между преступниками и мрачными результатами их действий; однако массовые убийства, сопровождающие рождение новой нации, должны чтобы иметь соответствующий эффект, совершаться у всех на виду. Кровь на руках должна быть заметной, а ещё лучше – несмываемой.

Это требование, однако, не относится к насильственным действиям, совершаемым в ходе конфликтов совершенно нового типа, «глобальных войн», лучшими примерами которых стали война в Персидском заливе и операция НАТО в Косово. Территориальные приобретения не являются целью этих войн. Напротив, нападавшие больше всего остерегались и тщательно избегали вторжения и взятия территории под свой контроль. Целью войны было заставить врага, противящегося открытию своей территории «глобальным силам», подчиниться, но при этом обязать его нести ответственность за текущие повседневные дела, оставляя ему необходимые ресурсы, позволяя поддерживать привлекательность и приспособленность территории для мирового торгового и финансового капитала и в то же время недостаточные для осуществления новых попыток превращения страны в неприступную крепость.

Целью этого нового типа «глобальной войны» выступают не территориальные приобретения, а открытие дверей, остававшихся закрытыми для свободных потоков глобального капитала. Это «продолжение свободной всемирной торговли иными средствами». Новые войны глобальной эпохи – это войны, ведущиеся на расстоянии, состоящие из ударов с быстрым отходом: бомбардировщики покидают зону боевых действий ещё до того, как противник сумеет нанести ответный удар, и даже до того, как станут заметны результаты их собственного удара.

Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшемуся национальными государствами против своих граждан, подошёл к концу. На смену ему, скорее всего придёт другой жестокий век – век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве.

Секс в эпоху постмодерна.

Модель защиты и поддержания установившегося социального порядка предполагает дисциплины ради выработки желаемого типа поведения у большой массы людей. Решением этой проблемы было невидимое наблюдение – тайная слежка, объектам которой давали понять, что их могут тщательно контролировать в любой момент, но не давали знать, когда за ними действительно наблюдают. На протяжении этой эпохи фабрики, мастерские, тюрьмы, школы, больницы, приюты, казармы, какими бы ни были их декларируемые функции. Выступали и производителями порядка. Среди таких всепроникающих институтов два обладали решающим значением для выполнения этой функции. То были промышленные фабрики и основанные на всеобщей воинской повинности армии. Можно было заведомо ожидать, что большинство граждан мужского пола пройдут через их дисциплинирующие мастерские и обретёт привычки, которые гарантировали бы их подчинение правилам и порядку. А затем, в качестве «глав семейств» они заставят и женщин выполнять эти предписания. Но чтобы выполнять своё предназначение, эти всевидящие учреждения нуждались в мужчинах, пригодных для промышленного труда на фабриках и выполнения армейских обязанностей т.е. способных вынести тяготы физического труда и армейской жизни. Неспособность к фабричному труду на промышленном предприятии и непригодность к военной службе означали освобождение от контроля и муштры. Так способность работать и сражаться стала мерилом «нормы», в то время как неспособность к этому оказалась эквивалентом социальной аномалии, отклонением от нормы, подлежащей либо медицинскому лечению, либо уголовному наказанию. Медицина того времени дала этой норме название здоровья. «Здоровый человек» был персоной, способной предпринять определённый объём физических усилий, который требовался для производительной работы и военных подвигов. Попадание в границы нормы можно было определить с высокой степенью точности.

Современному обществу не нужны ни массовый промышленный труд, ни массовая. Основанная на воинской обязанности армия. Эпоха, на протяжении которой фабрики и войска были основными институтами поддержания порядка (по крайней мере в нашей части земного шара) закончилась. Сейчас большинство людей сформировалось в социальном и культурном отношении как искатели и коллекционеры чувственного опыта, а не как производители и солдаты. Не «здоровье» с его акцентом на стабильное состояние, а «соответствие», подразумевающее постоянное движение или способность к движению – вот, что прежде всего ожидается от собирателей опыта. Если печать «болезни» означала неспособность к труду на фабрике или к военной службе, то печать «несоответствия» предполагает недостаток жизненной силы. неспособность сильно чувствовать, чувство тоски, недостаток желания.

«Здоровье» - это норма, а нормы имеют чётко определённые верхние и нижние границы. Между тем «состояние», хотя и имеет свой нижний предел, не может иметь верхнего, «соответствие» состоит в постоянной способности двигаться вперёд, поднимаясь на более высокие уровни ощущений. Соответствие представляет собой никогда не достигаемый горизонт, вечно маячащий в будущем, стимул к последовательным усилиям, ни одно из которых не может считаться полностью удовлетворительным, а тем более окончательным. Стремление к соответствию, несмотря на радость маленьких побед, пронизано неизлечимым беспокойством и является неистощимым источником самобичевания.

Существует и ещё один аспект взаимоотношений между современной эротической революцией и более широкими культурными преобразованиями эпохи постмодерна. Как известно секс есть изобретенное природой эволюционное решение проблемы непрерывности, длительности форм жизни, он противопоставляет смертность каждого отдельного живого организма бессмертию видов. Только люди сознают эту ситуацию; только люди знают, что они обречены умереть; только люди представляют себе бессмертие человеческого рода; только для них кратковременное существование тела происходит в тени бессмертия человечества в целом. Человеческая культура представляет собой мастерские, где долговечное постоянно вырабатывается из временного, где хрупкое, ограниченное во времени существование человеческих тел превращается в абсолютную вечность бытия человечества. Секс является материальным субстратом этого культурного производства бессмертия. Образцом или наиболее удачной метафорой усилий, направленных на преодоление смертности отдельного человека и выведения человеческого существования за пределы жизненного срока, отпущенного отдельной личности. Секс – общность двух смертных существ рождающая бессмертие.

Постмодернистское «разрушение бессмертия» - тенденция к обособлению настоящего как от прошлого, так и от будущего – идёт параллельно с отделением эротизма как от сексуальной репродукции, так и от любви.

Эротизм, освободившийся от репродуктивных и любовных ограничений, полностью соответствует требованию непрочности. Он как будто специально создан для сложных, подвижных, эфемерных личностей времён постмодернизма. Секс. Свободный от репродуктивных последствий и надоедливых длинных любовных прелюдий, может быть надёжно заключён в рамки эпизода. Свободно кочующий эротизм в высшей степени подходит для достижения такого типа личности, которая, как и все остальные продукты культуры времени постмодерна, ориентирована на «максимальное воздействие и мгновенное устаревание». Около ста лет назад, когда эротизм был тесно связан с сексуальной репродукцией. Не имел права на независимое существование и не мог претендовать на то, что у него есть собственное предназначение. Культурные традиции вынуждали мужчин и женщин соответствовать точным стандартам мужского и женского поведения. Связанным с отведёнными им ролями в репродуктивном сексе, требующими длительных отношений между партнёрами. То была эра нормы, и граница между нормальным и аномальным была чётко проведена и строго соблюдалась. Пределы, отделявшие секс от отклонений от нормы, почти не оставляли места воображению.

То, как сексуальность используется в эротическом смысле не имеет прямого отношения к репродуктивной роли и не должно ограничиваться тем опытом, который обусловлен выполнением этой роли. Гораздо более богатые чувственные результаты могут быть получены во время экспериментирования с какими-то иными, а не только традиционными, гетеросексуальными контактами. Сексуальность стала объектом вторжения культуры. Следовательно, этот аспект, как и другие элементы личности постмодернизма, недостаточно определён, неполон, открыт для изменений и потому является областью неуверенности, неистощимым источником беспокойства и переоценки ценностей, а также страхом перед тем, что какие-то ценные виды ощущений были упущены и заключенный в теле потенциал получения удовольствий не был использован до последней капли.

Отделение эротизма от секса приводит к тому, что все сферы человеческой жизни энергично и страстно очищаются от малейших сексуальных подтекстов, которые могли бы оставить шанс перерастания скрывающихся за ними отношений в нечто постоянное. Наличие сексуального подтекста подозревают и пытаются найти в каждой эмоции, выходящей за рамки ограниченного списка чувств, дозволенных в рамках случайных встреч (квазисвиданий без последствий), в каждом продолжении дружбы и любом проявлении более глубокого, нежели обычно, интереса к другой личности. Призрак секса бродит по офисам и аудиториям колледжей. Итоговым результатом этого становится быстрое истощение человеческих отношений, лишение их близости и эмоциональности и в конечном счёте угасание желания в них вступать и их поддерживать. Далее, легализируется понятие «супружеское изнасилование». Сексуальная связь больше не считается супружеским правом и обязанностью и принуждение к ней может классифицироваться как наказуемое преступление. Поскольку решение о том, имело ли место изнасилование, принимается только одним партнёром, практически любой сексуальный акт при наличии соответствующей воли может быть представлен как акт изнасилования. Кажущаяся очевидность супружеских прав, которые, как предполагалось, должны заставить партнёров предпочесть супружеский секс сексу вне брака, занятию якобы более рискованному, теперь всё чаще воспринимается как ловушка; в результате причины для объединения удовлетворения эротического желания с браком становятся всё менее убедительными, особенно когда удовлетворение без всяких вытекающих из этого обязательств легко получить на каждом шагу.

Если когда-то. на заре эры модерна. Отделение бизнеса от домашнего хозяйства позволило бизнесу подчиниться жестким и бесстрастным требованиям конкуренции, оставаясь глухим ко всем прочим, особенно моральным нормам и ценностям, то нынешнее отделение эротизма от других межличностных отношений позволяет ему безоговорочно подчиниться эстетическим критериям сильных чувственных переживаний. Возникает противоречие. Культура постмодерна превозносит удовольствия секса и призывает наполнить каждый уголок и трещинку жизненного пространства эротическим смыслом. Это побуждает искателя острых ощущений, полностью раскрывать свой потенциал сексуального субъекта. Но при и этом та же культура однозначно запрещает рассматривать другого искателя ощущений как сексуальный объект. Противоречащие друг другу культурные посылки в неявной форме подрывают то, что в явном виде восхваляют и поощряют. Эта ситуация чревата психическими расстройствами, всё более тяжёлыми из-за того, что сегодня уже неясно, что есть «норма» и какой вариант «следования норме» помог бы их излечить.

Нация и семья перестали сегодня олицетворять вечно продолжающуюся длительность. Нации и семьи служили гаванями преемственности, где хрупкие суда смертной жизни могли встать на якорь, надёжными коридорами в вечность, которые, при условии их поддержания в хорошем состоянии, пережили бы любого из проходящих по ним. Но теперь они не отличаются ни одним из этих качеств.

Нации могли служить реальным воплощением вечности, пока они оставались надёжно защищёнными внушающими страх полномочиями государства. Но эра национальных государств подходит сегодня к концу. Национальные государства больше не защищены своим когда-то абсолютным экономическим, военным, культурным и политическим суверенитетом: все элементы суверенитета вынуждены капитулировать под давлением сил глобализации. Что бы не делало государство по собственной инициативе, это выглядит до смешного несоразмерным с мощью экстерриториального и кочующего капитала. Вместе с тем статус нации больше не является редкой привилегией, которая требует защиты и может быть эффективно защищена от конкурирующих претензий. Образно говоря, каждое пятнышко на географической карте может сегодня претендовать на свой кабинет президента и здание парламента. Предоставление статуса нации, наряду со статусом государства, оказываются формальными ввиду их безвредности. Чем крошечнее и слабее становятся территориальные политические единицы, тем более всесильными становятся экстерриториальные силы. Поэтому служить интересам нации и государства становится бессмысленным.

Семьи обеспечивали их смертным членам контакт с вечностью. Сегодня ожидаемая продолжительность жизни семьи не превышает срока жизни её членов и мало кто может уверенно утверждать, что семья, которую они только что создали, переживёт их самих.

Больше не существует очевидных и правдоподобных точек соприкосновения между быстротечностью и долговечностью. Список последствий этого весьма велик и далёк от завершённости.

Во-первых, возникает беспрецедентное давление на мосты, приспособленные для путешественников-одиночек: пути в бессмертие, когда-то предназначенные для немногих, избранных, заполняются толпами, желающих на них вступить. На место славе приходит известность, которая является предметом потребления, а не результатом напряжённого труда. В погоне за известностью прежде не имевшие конкурентов претенденты на славу – учёные, художники, изобретатели, политические лидеры – утрачивают преимущества перед артистами эстрады, авторами дешёвых романов, фотомоделями, футболистами, серийными убийцами и многожёнцами.

Повседневный опыт учит нас, что время движется не по прямой, а кругами или по спирали. Время не является необратимым. Древний лозунг «живи настоящим» приобрёл другой смысл: не трудитесь над созданием активов для будущего, живите в кредит сегодня, думать о завтрашнем дне – напрасная трата времени. Культура кредитных карт вытеснила культуру сберегательных счетов. Её лозунг «избавьте ваши желания от ожидания».

Банкротство бессмертия придаёт новую привлекательность земной жизни. Всегда и всюду большинство людей стремилось продлить свою жизнь, делая всё, что было в их силах, чтобы оттянуть момент смерти. Но вряд ли когда желание противостоять смерти играло такую важную роль в формировании жизненных стратегий как сегодня. Долгая и достойная жизнь – тот тип жизни, который позволяет получить все предлагаемые ею удовольствия – вот сегодня высшая ценность и главная цель жизненных усилий. Коль скоро телесное существование остаётся единственно значимой вещью, невозможно представить себе нечто более ценное и достойное заботы. Наше время отмечено чрезмерным вниманием к телу. Тело – это инструмент наслаждения, и поэтому ему должны быть предоставлены все приманки, но тело – это и наиболее ценное из всего, чем мы обладаем, поэтому оно должно быть любой ценой защищено от мира, стремящегося ослабить и в конце концов уничтожить его. Неустранимое противоречие между действиями, обусловливаемыми этими двумя несовместимыми факторами, обречено быть непреодолимым и неистощимым источником беспокойства и в нём скрыта главная причина неврозов нашего времени.

Эгоизм

Культ индивидуальной жизни Отсутствие патриотизма Культ денег

Неверие в загробную жизнь

Стр.1 Вопрос 1. Каковы три главных признака индивидуализированного общества и в чём их сущность?

Стр. 2 Вопрос 2. Стабильность и порядок в условиях глобализации. В чём особенности положения элит и масс в этих современных условиях?

Стр. 3 Вопрос 3. Как меняется в современном глобализирующемся мире отношение к территории?

Стр. 4,5 Вопрос 4. Как идеал свободного общества связан с индивидуализацией и к каким политическим результатам он приводит?

Стр. 5 Вопрос 5. В чём подлинная сила демократии? Какая главная проблема стоит перед современной западной демократией?

Стр. 6,7 Вопрос 6. В чём причина коренного изменения отношения современного государства и общества к бедным и обездоленным?

Стр. 9,10 Вопрос 7. Почему современный глобальный капитал заинтересован в слабых национальных государствах? К каким последствиям для основной массы населения это приводит?

Стр. 10,11 Вопрос 8. Каков механизм возникновения ксенофобии (ненависти к чужакам) в современном глобализирующемся обществе?

Стр. 11,12 Вопрос 9. Как изменяется основной принцип контроля над поведением людей в современном индивидуализированном обществе? Почему современное общество называют «обществом риска»? В чём принципиальное отличие «общества риска» от «общества благосостояния»?

Стр. 13 Вопрос 10. Почему в современном индивидуализированном обществе утрачивается вера в людей и в прогресс?

Стр. 14 Вопрос 11. Какую роль играет бедность в современном глобализирующемся индивидуализированном обществе? Каковы основные элементы глобализации?

Стр. 15 Вопрос 12. В чём отличие идентичности в сословном, классовом и современном индивидуализированном обществе?

Стр. 16 Вопрос 13. Как изменяется жизненная стратегия людей в условиях современного индивидуализированного общества? Как они воспринимают прошлое, настоящее и будущее?

Стр. 17 Вопрос 14. Как и почему мобильность является в современном мире основным фактором социального расслоения?

Стр. 19 Вопрос 15. Как изменяется отношение к идеологии в условиях глобализации? В чём основное последствие современной неолиберальной идеологии?

Стр. 20 Вопрос 16. В чём заключаются две основные угрозы современной демократии? Почему глобализация предполагает деградацию подлинной демократии?

Стр. 21 Вопрос 17. Как борьба с терроризмом связана с проблемой законного применения насилия?

Стр. 23-25 Вопрос 18. В чём своеобразие насилия, применяемого при создании национальных государств, насилия, применяемого уже сформированными государствами и насилия в глобальных конфликтах?

Стр. 25,26 Вопрос 19. Чем отличается современное понятие «соответствия» от понятий «нормы» и «здоровья»?