То же вышел из

В русском языке различается по крайней мере три типа неопределенных местоимений
- нереферентные (типа какой-нибудь, кто-нибудь), так называемые non-specific indefinite, когда говорящий не имеет ввиду никакого индивидуализированного объекта
(1) и наконец сказал Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь”;
- собственно неопределенные (типа какой-то, кто-то), specific indefinite, те. местоимения неизвестности-незнания:
(2) и был крепостным человеком у какого-то барина;
- слабоопределенные (типа кое-какой,
10
а также один, некоторые), иначе - полуопределенные; они выражают определенность предмета для говорящего, который не считает нужным идентифицировать его для слушателя
(3) Один молодой человек, недавно определившийся, <...> позволил было себе посмеяться над ним
(4) дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Так, во фразе из Топоров 1995: 154 реализуется семантическое право автора знать, кому принадлежит одно утверждение, ноне сообщать об этом читателю гоголевский пласт, вопреки одному недавнему утверждению, несомненно наиболее обилен в рассказе. Для дальнейшего нам понадобятся понятия эгоцентрический элемент
(эгоцентрик)
11
, деление эгоцентрических элементов на первичные и вторичные и контексту ализация эгоцентрического элемента, см. Падучева а.
Нереферентное местоимение употребляется в контексте, где никакой конкретный объект не имеется ввиду- там может быть субъект безразличия к выбору он нас сейчас не интересует, ноне незнания.
Слабоопределенное местоимение - это первичный эгоцентрик, ив нарративе его подразумеваемым субъектом может быть, в норме, только повествователь. И действительно, слабоопределенные местоимения мастерски используются в Шинели для той же самой игры с реальностью
(5) В департаменте. но лучше не называть, в каком департаменте. Нет ничего сердитее всякого рода департаментов, <...> Итак, в одном департаменте служил один чиновник. Повествователь делает вид, что он мог бы сказать, о каком конкретном департаменте своего, реального мира) идет речь, ноне хочет. Если слабоопределенное местоимение имеет подразумеваемым субъектом персонаж, то это либо несобственная прямая речь, либо цитата. В контексте отрывка
(6) (курсив Гоголя) цитатой является не только наименование генерала - значительное
лицо, но и местоимение один, очевидно, употребленное советующим чиновником
(6) а лучше всего, чтобы он обратился к одному значительному лицу, что значительное
лицо, спишась и снесясь, с кем следует, может заставить успешнее идти дело.
9
См. Падучева 1985: 209; подробный перечень релевантных контекстов употребления неопределенных местоимений разных типов см. в Кузьмина 1989; о неопределенности в свете общих проблем референции см. Шмелев 1996, с, 114-120.
10
Из слов на кое- выделяется кое-как, которое значит просто плохо, с трудом, например он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь в весьма большом беспорядке.
11
Эгоцентрики - это субъективные слова и категории их семантика предполагет субъект оценки, наблюдения, номинации и проч.
5

Разумеется, в прямой речи Акакия Акакиевича субъект слабой определенности он сам, поскольку он говорящий
(7) оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в
одном месте немного того. Остаются собственно неопределенные местоимения - на -то. Именно эти местоимения выражают, в своем основном значении, незнание. Собственно неопределенные местоимения - вторичные эгоцентрики, те. в разговорном языке их подразумеваемым субъектом необязательно является говорящий. Соответственно, в нарративе подразумеваемым субъектом может быть не только повествователь, но и персонажи даже чаще персонаж как уже говорилось, в традиционном нарративе (в отличие от перволичного) повествователь имеет ограниченное право на незнание. Так, в примерах (8)-(10) субъект незнания - персонаж
(8) Она всю ночь сидела и думала, а кто-то со двора стучал в ставню и насвистывал. Чехов. "Невеста)
(9) Обычно по вечерам хозяин уезжал куда-то и брал с собой гуся икота. (Чехов.
"Каштанка")
(10) что-то тяжелое, звонкое хлопнулось об пол (Достоевский. Господин Прохарчин”) Теперь мы можем сформулировать тот лингвистический феномен, который составляет специфику Шинели подразумеваемым субъектом неопределенности, выражаемой собственно неопределенным местоимением, практически всегда является повествователь. Это нарушение повествовательной нормы, составляющее художественный прием. Наиболее показательны следующие примеры
(11) Увидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу, портному, жившему где-то в четвертом этаже по черной лестнице. Ясно, что Акакий Акакиевич, который ходит к Петровичу достаточно часто, точно знает, где он живет. Значит, субъектом незнания, выраженного местоимением где-то, является повествователь. Другой пример
(12) И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстыми крепким, как у черепахи череп. Ноготь описывается явно глазами человека, который видит его в первый раза не глазами Акакия Акакиевича, для которого он очень известный. Еще когда Акакий Акакиевич поднимается по лестнице к Петровичу, повествователь сам выступает в роли субъекта восприятия, хотя нормально, чтобы уж в этом-то случае фокусом эмпатии автора был персонаж
(13) Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надо отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов <...> Повествователь сам поднимается по лестнице вместе с героем. Скорее всего, повествователь остается субъектом восприятия и далее - хотя бы потому, что смена субъекта должна иметь оправдание
(14) На шее у Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь.
12
Ср. наблюдение С.Г.Бочарова по поводу пушкинского Гробовщика начало сна Адриана никак не оговорено эксплицитно; однако можно заметить, что с началом сна ориентация на повествователя сменяется ориентацией на персонажа, см. Бочаров 1985: 58.
6

Особенно важно то, что неопределенные местоимения имеют повествовательскую интерпретацию также ив тех контекстах, где речь идет о внутреннем мире Акакия Акакиевича. Семантика неопределенности показывает, что повествователь всегда выступает в роли внешнего наблюдателя , см. Успенский
1970; Акакий Акакиевич предстает взгляду этого наблюдателя и никогда не изображается изнутри, никогда не говорит от себя
(15) Там, в этом переписывании, виделся ему какой-то свой странный и приятный мир
(16) шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновников от нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее капотом. В самом деле, она имела
какое-то странное устройство <...> В контексте фрагмента (16) в самом деле означает, что повествователь соглашается с чиновниками тем самым его сознание является господствующим в этом фрагменте а тогда и субъектом неопределенности - или удивления перед странностью - является он же (в силу естественного закона постоянства субъекта сознания на каких-то участках текста. Не имея здесь возможности подробно говорить о других субъективных словах, отметим, что повествователь “Шинели”перетягивает на себя, практически, все эгоцентрики, по закону принадлежащие персонажу. Только там, где местоимение незнания находится в синтаксически подчиненной позиции, которая однозначно предопределяет субъект, им может быть Акакий Акакиевич, как в (17); но здесь Акакий Акакиевич не имеет никаких преимуществ, вытекающих из его бытия главным героем так, в (18) субъект неопределенности - слуга, доложивший о приходе Башмачкина:
(17) и увидев издали, что жена Петровича куда-то выходила из дому, он прямо к нему
(18) В это время доложили ему, что пришел какой-то Башмачкин. Он спросил отрывисто Кто такой Ему отвечали “Какой-то чиновник. В примере (19) подчиненная синтаксическая позиция местоимения какой-то тоже выталкивает Акакия Акакиевича на роль подразумеваемого субъекта неопределенности но тут же возникает комментарий повествователя, увеличивающий меру незнания и доводящий ее до абсурда
(19) <...> увидел вдруг, что передним стоят почти перед самым носом какие-то люди с
усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить. В отрывке (20) обобщенно-личная конструкция (с глаголом го лица бывало
<...> прибавишь) однозначно контекстуализуется через Акакия Акакиевича; однако нельзя сказать, чтобы весь отрывок был его несобственной прямой речью - уж слишком формулировки непохожи нате, которые могли бы принадлежать Акакию
Акакиевичу, если судить по его прямой речи, усердно экзеплифицируемой в повести. Подразумеваемым субъектом повторяющегося действия (прибавления гривенника) может быть только Акакий Акакиевич; однако последующие формулировки уже не его. Ниже курсивом выделены все эгоцентрические слова
(20) но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе. Теперь же Петрович был,
казалось, в трезвом состоянии, а потому крут, несговорчив и охотник заламывать черт
знает какие цены.
Скорее всего, повествователю принадлежат основные формулировки в отрывке (21); а тогда, следовательно, они подразумеваемый субъект неопределенности
13
О неслучайности сочетания странный + какой-то см. Топоров 1995: 218 .
7

(21) Остановился с любопытством перед освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши таким образом всю ногу, очень недурную аза спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий Акакиевич покачнул головой и усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Во всех сценах, изображающих восприятие, повествователь стоит за спиной у Акакия
Акакиевича и сам видит все то, что должен увидеть читатель а что видит Акакий
Акакиевич, таки остается неизвестным. Тоже и дальше
(22) Акакий Акакиевич шел в веселом расположении духа, даже подбежал было вдруг,
неизвестно почему, за какою-то дамою, которая как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необычайного движения. Наблюдение о частях тела, конечно же, принадлежит повествователю (а точнее даже просто Гоголю. В (22) интересно также неизвестно почему. Рассказы Чехова пестрят показателями неизвестности причины (как-то, почему-то), которые всегда имеет предполагаемым субъектом персонаж, см. Падучева б. Но поскольку в (22) необычайное движение всякой части тела дамы видит повествователь, приходится отклонить персональную интерпретацию подразумеваемого субъекта и у неизвестно
почему. Кажется, что показателей неопределенности, которые отсылали бык Акакию
Акакиевичу, нет вообще. К немногочисленным исключениям можно отнести как-то в сцене на вечере у чиновника -
(23) все это было как-то чудно Акакию Акакиевичу - где чудно может быть словом из лексикона героя, и тогда неопределенность, выраженная в как-то, принадлежит ему же. В (24) это уже не так
(8) С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась проходить вместе жизненную дорогу. Итак, семантический анализ неопределенных местоимений показывает, сколь последовательно проводится внешняя позиция повествователя по отношению к герою повествователь ни на минуту не передает герою права на эгоцентрики; не глядит на мир его глазами, а самого героя и его мир видит только со своей точки зрения, внешней. В повести есть место, где это, в сущности, сказано ив явной форме
(25) Почему он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе незнакомую, но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее Ну уж эти французы что и говорить, уж если захотят что-нибудь того, так уж точно того. А может быть даже и этого не подумал - ведь нельзя же залезть в душу человеку и узнать все, что он ни думает. Лингвистический анализ подтверждает вывод Эйхенбаума о том, что господствующим в тексте является сознание повествователя, который представляет Акакия Акакиевича отстраненно ив комическом ключе. Выявление подразумеваемых субъектов неопределенности (как и других эгоцентриков) позволяет более точно провести границу между двумя мирами (двумя сознаниями) и показать, сколь последовательно Гоголь проводит внешнюю точку зрения на героя. Акакий Акакиевич остается абсолютным объектом, никогда не субъектом. Означает ли это, что
Эйхенбаум прав, утверждая, что Шинель не выражает сочувствия к маленькому человеку К этой теме мы еще вернемся.
3. Так кто же вышел из "Шинели" Гоголя
8

Обратимся теперь к исходному нашему вопросу. Фраза Все мы вышли из гоголевской Шинели чаще всего приписывается Достоевскому. Имеется ввиду тот цикл сочинений Достоевского, которые посвящены бедным людям - те. Бедные люди, Двойник, “Неточка Незванова”, Униженные и оскорбленные. Про роман Бедные люди С.Г.Бочаров пишет, что в нем
«
нам открыто показано, что происходит с героем русской литературы, бедным чиновником, как бы общим героем героем Гоголя и молодого Достоевского, при его переходе из мира Шинели в мир Бедных людей, Бочаров 1985: 4. Если, однако, воспринимать Шинель по Эйхенбауму, а не по Белинскому те. принимать во внимание прежде всего композицию художественного произведения, а не его тему, то Бедные люди, где герои полностью вытеснили повествователя, - прямая противоположность Шинели. Из произведений Достоевского в композиционом отношении ближе всего к Шинели - потому, как он сделан, - ранний рассказ Господин Прохарчин”, см. об этом рассказе Бочаров 1985 и Топоров 1995. Связь на уровне композиционного принципа очевидна повествователь у Достоевского неблагожелателен по отношению к своему герою, причем даже более откровенным образом, чему Гоголя. В Шинели повествователь не более чем юморизирует (например И Петербург остался без Акакия Акакиевича”); в
“Прохарчине” он принимает сторону сожителей Прохарчина в конфликтной ситуации например как будто неон пускался на шутки, чтобы надуть, провести всех добрых людей, без стыда и без совести, неприличнейшим образом <...> как опытный тертый капиталист, см. Топоров 1995: 140. Имеются и сюжетные переклички оба героя сознательно обрекают себя на жалкий образ жизни (например, в случае Прохарчина - мнимая бедность. Подчеркивая скудость образа жизни своего героя, Гоголь ясно дает понять, что это в значительной мере результат его сознательного выбора
(10) Один директор, будучи добрый человек, <...> приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье <...> Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь”.
(11) Даже в те часы, когда <...> чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время
<...> Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
Впрочем, альтернативы тоже имеют весьма сомнительную ценность и лишь сделали бы героя похожим на всех. Башмачкин, особость которого вытекает из его природы, пожалуй, больше возвышается над окружающими, чем Прохарчин, поведение которого можно, в общем, свести к иллюстрации пагубности навязчивой идеи. Есть и другие сюжетные параллели и Башмачкин и Прохарчин сами мстят за себя после смерти у обоих героев предсмертные видения, и др. Сходна и языковая характеристика героев - неинформативная речь при этом в Господине Прохарчине”, как пишет В.Н.Топоров, рассказчик подражает герою в его неинформативности (Топоров 1995: 123). Есть связи просто на текстовом уровне. Гоголевский каламбур не на середине
строки, а скорее на середине улицы перекликается с эпизодом бреда Прохарчина:
14
Прямых свидетельств в пользу авторства Достоевского нет - начиная с 1861 года фраза становится ходячей. В статье Долотова 1972 наиболее правдоподобным автором признается Тургенев (пользуюсь случаем принест юлагодарность М.О.Чудаковой за эту библиографическую справку. См. иную точку зрения в Бочаров, Манн 1968.
9

Тут он увидел, что горит <...>. Нов хозяйкиной комнате, куда было забежал наш герой
<...> его перехватили, скрутили и победно снесли обратно за ширмы, которые, между прочим, совсем не горели, а горела скорее голова Семена Ивановича. Представляется также неслучайной близость звукового облика фамилий главных героев Башмачкин
−
Прохарчин (в обоих случаях это трехсложное слово с амфибрахическим ударением полностью совпадающий состав гласных начальное б -
п; общее ч). Как известно, Достоевский преодолевал гоголевское влияние, и для последующих его сочинений такие сближения с Гоголем невозможны. Главная же для нас композиционная черта - повествователь, доминирующий над героем на всех уровнях, включая лингвистический, - выражена в Господине Прохарчине” гораздо слабее и менее интересно, чем в Шинели. Если говорить о композиции с гипертрофированным повествователем, то можно проследить прямую линию, ведущую от Гоголя далеко вперед во времени, к его великому почитателю - Набокову. В своей замечательной книге о Гоголе [15] Набоков восхищается Гоголем как предтечей литературы абсурда и демонстрирует целые россыпи драгоценных находок из Мертвых души Ревизора, убедительно выдвигающие Гоголя на роль родоначальника нереалистических направлений в литературе. Но поражает следующее Шинель в книге Набокова занимает гораздо меньше места, чем два других гоголевских шедевра, и анализ ее гораздо менее интересен. Так, предлагаемая
Набоковым идентификация привидения, испугавшего коломенского будочника, с грабителем, похитившим шинель, весьма проблематична (взять хотя бы то, что грабителей было несколько. Тончайшие отношения между повествователем и героем, составляющие душу Шинели, Набоков обходит молчанием вовсе. Думается, потому, что именно в этом пункте Набоков как писатель в самой сильной степени обязан Гоголю. Гоголевский тип композиции можно обнаружить у Набокова, например, в романе “Пнин”, где нарушение повествовательной нормы идет примерно в том же направлении, что в Шинели" (хотя у Набокова нарушение, естественно, более радикальное.
“Пнин” начинается как традиционный нарратив, с внеположным повествователем всячески подчеркивается условность фигуры повествователя, который неизвестно где помещается, ведя свой синхронный репортаж о героев вагоне
- он живет по собственным законам пространства и времени (Падучева а 382,
Toolan 1992). Далее повествователь проявляет, в различных ситуациях, безжалостное отношение к своему герою (который тоже, как и Башмачкин у Гоголя, находится в трудных жизненных обстоятельствах обнаруживает, по разным поводам, свою неполную осведомленность касательно фактов его биографии итак на протяжении пяти глав. Но вот наступает глава 6, которая шарахает читателя фразой “Пнин и я ... “: эгзегетический повествователь превращается в рассказчика-персонажа, и повествование переходит из традиционного нарратива в перволичную форму. А в главе 7, заключительной, выясняется, что этот рассказчик-персонаж Я знает Пнина с детства, был пациентом его отца и проч. Пнин при этом пытается (впрочем, безнадежно) убедить рассказчика в том, что у того плохая память ион ошибается, а рассказчик обнаруживает свое превосходство перед персонажем уже не только лишь на метаязыковом, как Гоголь или Достоевский, но и на сюжетном уровне - в том, что от любви к нему пытается покончить собой женщина, в которую безнадежно влюблен
Пнин; в том, что его приглашают на работу в колледж, из которого Пнина выгнали, и
10

т.д. Набоковская играна повествователе идет дальше, чему Гоголя, но является ее прямым продолжением. На Эйхенбаума Шинель производит впечатление игры с повествовательной формой. Поразительно, что этот игровой заряд, заложенный Гоголем, пролежал без движения больше века, мастерски взорвался у Набокова, а сейчас умирает тривиальностью, тиражируемый второразрядными писателями
Набоков пытается скрыть про Шинель главное в ее повествовательной структуре - гипертрофированного рассказчика. Можно думать, что именно Набоков больше, чем кто бы тони было вышел из Шинели Гоголя, и именно поэтому в своей книге о Гоголе он не досказывает многого про Шинель подлинным анализом Гоголя он раскрыл бы самого себя, а эту задачу он оставляет в качестве домашнего задания вдумчивому читателю. Недаром Набоков жалуется, что русские критики <...> раза два привязывали меня к Гоголю, и считает, что этой книгой он благополучно развязал все узлы. В заключение вернемся к эйхенбаумовскому анализу Шинели. Представляется, что сопоставление Шинели с Пниным позволяет ясно увидеть его неполноту. Ср. упрек Эйхенбауму (в связи с формалистически блестящим анализом пушкинского Гробовщика) в статье С.Г.Бочарова, посвященной тому же Гробовщику (1985, с. 47): Но Б.Эйхенбаум не искал скрытой семантики в этих особенностях построения, для него само по себе построение, как таковое, и было семантикой. Зададим тогда, вслед за С.Г.Бочаровым, вопрос Какова же семантика этой композиции (но по отношению к Шинели. Разумеется, Эйхенбаум, точно идентифицировав тот голос, которому принадлежит фраза как много в человеке бесчеловечья, имел право сказать, что ни одна фраза художественного произведения не может быть сама по себе простым отражением личных чувств автора, а всегда есть построение и игра и что Мелодраматический эпизод использован как контраст к комическому сказу. Можно думать, что стилевые контрасты нужны были Гоголю для того, чтобы читатель сам испытал сочувствие к Акакию Акакиевичу, который оказывается в полной изоляции не только в мире чиновников, но ив мире повествователя. Скажем, Пнин вызывает бесспорное сочувствие читателя, и издевательства повествователя этому не мешают, а способствуют. Почему не предположить, что неблагожелательный повествователь в Шинели (а равно ив Господине Прохарчине”) играет такую же роль А тогда и гуманистический пафос
“Шинели”нельзя отрицать столь категорично, как это делает Эйхенбаум. В Бочаров 1985, с показано, что ряд подробностей в жизни молодого автора Бедных людей нам показывают как бы
«
Девушкина в Достоевском. Больше того, С.Г.Бочаров подчеркивает интимную близость Достоевского и к
Прохарчину - ссылаясь на Иннокентия Анненского, который комментирует предсмертные реплики господина Прохарчина словами “<...> как близко поставил его
[Прохарчина] этот горячечный сон не только ко всему страдающему, но и к поэту, который воплощает и осмысляет эти муки (ср. также Топоров 1995: 116: Достоевский непросто описала понял Прохарчина, те. пережил его как свою собственную возможность. Неверно ли тоже и про Гоголя в его отношении к Акакию
Акакиевичу? Наш анализ, поскольку он проведен начисто лингвистическом уровне, неспособен ухватить этого сложного диалога голосов, которые борются задушу Пример более легкой задачи - обратить внимание на то, что книга о Гоголе начинается с обсуждения даты его смерти, а кончается - указанием даты рождения - так
Набоков приспосабливает язык описания к существу объекта - выявляет абсурду Гоголя с помощью абсурдности своего собственного повествования о нем.
11

читателя вторичные функции неблагожелательного рассказчика остаются показа пределами возможностей лингвистического анализа. Но кто знает, как будут расширяться пределы компетенции лингвистики Список литературы
Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира- В кн Семиотика и информатика, вып. 28, Мс Арутюнова Н.Д. Неопределенность признака в русском дискурсе - В кн Логический анализ языка. Истина и истинность в культуре и языке. М. 1995.
Бочаров С.Г. О художественных мирах. М Сов.Россия, 1985. - 296 с.
Бочаров C., Манн Ю. Все мы вышли из гоголевской Шинели. - ВЛ, 1968, N 6, 183-
185.
Долотова Л. Достоевский или Тургенев? - Вопросы литературы, 1972, N 11, 186-
192.
Кузьмина СМ. Семантика и стилистика неопределенных местоимений. - В кн Грамматические исследования. Функционально-стилистический аспект. - М Наука,
1989.
Падучева Е.В. Семантические исследования. Семантика времени и видав русском языке. Семантика нарратива. М Языки русской культуры. а.
Падучева Е.В. Неопределенность как семантическая доминанта русской языковой картины мира. - R. Benacchio, F.Fici, L.Gebert (eds.) Determinatezza e indeterminatezza nelle lingue slave. Firenze, б, 161-186.
Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М Наука,
1985.
Топоров 1995 - Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М Издательская группа Прогресс - Культура,
1995 - 624 с.
Успенский Б.А. Поэтика композиции. М Искусство, 1970. 225 с.
Шмелев АД. Референциальные механизмы русского языка. -
Эйхенбаум Б.М. Как сделана Шинель Гоголя. - В кн Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л Изд-во Художественная литература, 1969.
Nabokov V. Gogol. N.Y., 1952.
Toolan M.J. Narrative: a critical linguistic introduction. London, 1992.
Wierzbicka A. Semantics, culture and cognition: Universal human concepts in culture-specific configurations. New York: Oxford University Press, 1992.- 487 p.
12