Юрген Хабермас Познание и интерес

Юрген Хабермас

Познание и интерес

Слово “теория” имеет религиозное происхождение: теоросом называли представителя, которого греческие города посылали на общественные праздничные представления.² В теории, то есть в созерцании, он освобождается от непосредственного участия в сакральных событиях. В философском словоупотреблении “теория” переносится на облик космоса. Как созерцание космоса, она предполагает переход границы между бытием и временем, который онтологически обоснован в поэме Парменида и снова возобновлен в платоновском “Тимее”: оставляя царство становления на потребу людских мнений, она охраняет чистейшее бытие логоса от неопределенности и непостоянства. Поскольку философ созерцает бессмертный порядок космоса, постольку он не может не соизмерять себя согласно его мере, не подражать ему. В ходе природы он обнаруживает пропорции, подобные музыкальной гармонии, и преобразует себя через мимезис. Теория в процессе жизненной практики выводит на путь сравнения души с упорядоченным движением космоса, она придает формы жизни, которая рефлектируется с точки зрения человека подчиняющегося дисциплине, с точки зрения этоса.

Такое понятие теории и “жизни в теории” философия задает с самого начала. Различию между теорией в смысле данной традиции и теорией как критикой Макс Хоркхаймер посвятил одно из своих важных исследований.³ Эту тему, спустя поколение, я и хочу снова воспроизвести сегодня.⁴ Почти одновременно с работой Хоркхаймера вышла работа Э. Гуссерля, который исходил из понятия теории противоположного ее критическому пониманию.⁵ В этой работе Гуссерль обсуждает не столько кризис науки, сколько науку как кризис: “наука ничего не может ответить на наши жизненные вопросы”. Не сомневаясь Гуссерль, как и многие философы до него, выбирает масштабом оценки идею познания, которая опирается на платоновское понимание взаимосвязи чистой теории и жизненной практики. Не информативное содержание теории, а формирование особенного просвещенного состояния самого теоретизирующего является конечным продуктом науки. Весь ход европейской цивилизации был нацелен на достижение такой научной культуры. Этой исторической тенденции, как считал Гуссерль, после 1933 года создалась угроза. Он был убежден, что опасность угрожает не снаружи, а изнутри и сводил кризис к забвению такими прогрессирующими дисциплинами, как прежде всего физика, традиционной идеи теоретической истины.

II

Как относиться к этому в действительности? Между позитивистским самопониманием науки и старой онтологией существует отчетливая взаимосвязь. Эмпирико-аналитические науки разрабатывают свои теории с позиции самосознания, которое несомненно сохраняет непрерывность с началом философского мышления: они обязаны своим происхождением теоретической установке, которая освобождается от догматической связи и раздражающего влияния естественных жизненных интересов, преследует космологическую задачу теоретически описать закономерный порядок мирового целого таким, какой он есть. Напротив, историко-герменевтические науки, которые имеют дело с преходящими событиями и человеческими мнениями, не носят с космологией ничего общего и, следовательно, не могут быть выведены из данной традиции. На базе моделей естествознания образуется сциентистское мышление, согласно которому традиционное содержание опыта соответствует вневременному универсуму фактов. Если науки о духе описывают события, опираясь на понимание и мало озабочены открытием всеобщих законов, то все-таки они разделяют с эмпирико-аналитическими науками их методическое сознание, стремятся описать действительность, структурированную на основе теоретической установки. Историзм гуманитарной науки естественным образом переходит в позитивизм.

Тем самым уже сам термин “свобода от ценностей” предполагает, что связанные с ним постулаты больше не совпадают с классическим смыслом понятия теории. Оторвать ценности от фактов – значит противопоставить чистое бытие абстрактному долженствованию. Этот номиналистический подход – продукт столетней критики эмпатического понимания бытия, на которое была исключительно направлена теория. Уже обращение неокантианцев к допущению нейтральной относительно науки ценности отрицает направление на их взаимосвязь.

Итак, хотя позитивные науки разделят с традицией большой философии понятие теории, они все же разрушают ее классическое требование. Два момента они заимствуют из философского наследия: во-первых, методологический смысл теоретической установки, во-вторых, онтологическое допущение существования структуры мира, независимой от познающего субъекта. Но при этом пропадает предполагаемая от Платона и Гуссерля взаимосвязь теории и космоса, мимезиса и просвещения. Цель, заложенная в прежнее понимание практической значимости теории, теперь подлежит методологическому запрету. Понимание теории как просвещения стало апокрифическим, а миметическое приравнивание души непосредственно наблюдаемым пропорциям мирового целого оказало бы услугу интериоризации норм и этим отчуждению их легитимной оценки – так кажется нам сегодня.

III

Тот, кто способен осовременить ситуацию 30-х годов с точки зрения угрозы надвигающегося варварства, не может не оценить с уважением терапевтическую силу феноменологического описания; но его невозможно обосновать. Феноменология описывает нормы, согласно которым необходимо работает трансцендентальное сознание; она выявляет, выражаясь по-кантовски, законы чистого разума, а не нормы всеобщего законодательства практического разума, которые определяют чистую волю. Почему же Гуссерль полагал возможным поднять притязания феноменологии как чистой теории на практическую значимость? Он стал жертвой заблуждения, проглядев взаимосвязь позитивизма, который по праву критиковал, и онтологии, у которой бессознательно заимствовал традиционное понимание теории.

Гуссерль справедливо критикует объективистскую иллюзию, которая рисует науку как описание в себе структурированных фактов и тем самым скрывает конституирование этих фактов сознанием, не дает возможности контролировать переплетением познания с интересами жизненного мира. Поскольку феноменология раскрывает эту взаимосвязь, постольку стремится избавиться от их искажающего воздействия; ее лозунг о чистоте теории, который наука присваивает неправомерно, служит как бы ручательством этого. С моментом освобождения познания от интересов Гуссерль связывает ожидание практической действенности. Ошибка налицо: теория в смысле большой традиции потому и переходит в жизнь, что считает возможным открыть в космическом порядке идеальные взаимосвязи мира, которые выступают одновременно прототипом организации человеческого мира. Теория как ориентация действия возможна как космология. Поэтому, строго говоря, Гуссерль не должен ожидать эффекта просвещения от феноменологии, которая подвергнута трансцендентальному очищению от космологии для достижения абстрактной теоретической установки. Теория не была ориентирована на просвещение не потому, что она стремилась освободиться от интереса, а наоборот, потому, что она маскировала интересы благодаря псевдоромантическому стилю. Критикуя объективистское самопонимание науки, Гуссерль впадает в объективизм иного рода, который также опирается на традиционное определение теории.

IV

В греческой традиции действуют такие силы, как боги и другие сверхчеловеческие существа, которые мудрецы выводили из человеческих страстей. Философия, таким образом, их приручала и вводила в круг души в качестве внутренних демонов. Но если порывы и аффекты, которые впутывают людей во взаимосвязи интересов непостоянной и случайной практики, мы поймем с этой точки зрения, тогда установка на чистую теорию, провозглашающую освобождение от аффектов и страстей, получит новый смысл: незаинтересованное созерцание предполагает очевидную эмансипацию. Освобождение от интересов должно избавить теорию от помех субъективности и, более того, привести самого субъекта к экстатическому очищению от страданий. То, что катарсис достигается при этом не путем мистерий, а благодаря теории, демонстрирует достижение новой ступени эмансипации: в коммуникативных взаимосвязях полиса индивидуальность отдельной личности настолько прогрессирует, что тождество единичных Я как фиксированная величина может сформироваться только на основе самоидентификации с абстрактными законами космического порядка. Становящееся самостоятельным сознание находит свое место в единстве в- себе покоящего космоса, в идентичности неизменного бытия. Освобожденный от демонов мир обосновывается в теории только на основе онтологических различий. Кроме того, теория стремится оградиться и от воздействия уже преодоленных предрассудков сознания. Таким образом, если бы тождество чистого бытия с самого начала расценивалось как объективистская иллюзия, то на этой основе не смогло бы сформироваться тождество Я. То, что вытесняет интерес, само является интересом.

Согласно Гуссерлю, позитивистская установка на описание самих положений дел в теоретических высказываниях является наивно-объективистской. Она представляет связи между эмпирическими величинами, описываемыми в языке теории, как сущее само по себе; но одновременно она разрушает трансцендентальные рамки, внутри которых только и могут получить смысл теоретические высказывания. Как только они понимаются относительно к сложившейся системе отчета, объективистская иллюзия разрушается и открывается путь к изучению интересов, которые определяют цели и направление познания.

Соотносительно с тремя типами научных исследований можно указать специфические взаимосвязи логико-методологических стандартов и интересов, целенаправляющих познание. Это является важной задачей критической теории науки, сопротивляющейся приманке позитивизма.⁷ В эмпирико-аналитических науках речь идет о техническом интересе, в историко-герменевтических - о практическом, а в критической теории науки раскрывается эмансипационный интерес познания, который имел место, как уже отмечалось, и в классической традиции. Данные положения будут раскрыты лишь тезисно.

V

Эмпирико-аналитические науки предполагают такую систему отчета, которая предицирует смысл возможных опытно-научных высказываний, а также задает правила построения теории и ее критической проверки.⁸ В теорию входит система гипотетико-дедуктивно связанных предложений, которые выводятся из эмпирически проверяемых гипотез. Они интерпретируются как ковариантные относительно наблюдаемых величин и являются разрешимыми при заданных начальных условиях. Вместе с этим эмпирико-аналитическое знание обладает прогностическими возможностями. Разумеется, смысл таких прогнозов, и прежде всего их техническая применимость, задается только на основе специальных правил, благодаря которым можно осуществить приложение теории к действительности.

Историко-герменевтические науки получают знание на основе иных методологических правил. Смысл высказываний конституируется в них не в системе отсчета технического применения знания. Уровни формализованного языка и объективированного опыта еще не выделяются, так как ни теория не строится дедуктивно, ни опыт не организуется на основе результатов экспериментальных операций. Наблюдение за превращением фактов заменяется пониманием смысла. Систематической проверке законосообразных высказываний соответствует истолкование текстов. Поэтому смысл возможных в науках о духе высказываний определяется правилами герменевтики.⁹

Понимание смысла на основе очевидных фактов духа порождает в историзме объективистскую иллюзию чистой теории. Его представители изображают дело так, как будто интерпретация входит в горизонт мира или языка, из которого смысл извлекается при помощи текста. Но и в гуманитарных науках факты конституируются только в отношении к определенным стандартам их интерпретации. Аналогично недостатку позитивистского самопонимания взаимосвязей измерительных результатов и контролирующих операций, здесь скрывается предпонимание интерпретатором исходной ситуации, которая всегда обуславливает герменевтическое знание. Мир традиционного смысла раскрывается исследователем-гуманитарием только в той мере, в какой объясняется его собственный мир. Именно понимающий субъект восстанавливает коммуникацию между этими двумя мирами; он понимает фактическое содержание традиции, примеряя ее на себя, на свою ситуацию.

Если методологические правила герменевтического истолкования соединяются с апликацией, тогда становится ясным, что исследование действительности в науках о духе осуществляется на основе интереса, направленного на сохранение и расширение интерсубъективности возможного деятельно ориентированного понимания. Самой своей структурой понимание смысла обращено к консенсусу субъектов, действующих на основе неспециализированного сознания. Это мы и называем практическим интересом познания в отличие от его технического интереса.

Систематические науки о деятельности, а именно: экономика, социология, политика, как и эмпирико-аналитическое естествознание, имею своей целью производство номологического знания.¹⁰ Критические социальные науки, конечно, этим не довольствуются. Они занимаются не столько проверкой теоретических высказываний, получением инвариантных законов социального действия, сколько оценкой их идеологической обусловленности. Поэтому критика идеологии, как, впрочем, и психоанализ, предполагают, что информация о закономерных связях социального мира сама пробуждает процесс рефлексии в сознании субъекта; точно также предполагается изменение нерефлектирующего сознания, которое в качестве начального условия входит в формулировку этих законов. Критически опосредованное знание о законах достигается исключительно путем рефлексии даже без учета степени познавательного значения и практического использования знания.

Методологические рамки, в которых устанавливается смысл высказываний критико-идеологических наук, соразмерны понятию саморефлексии. Именно она способна освободить субъекта от репрессивного воздействия повсюду проникающей власти. Саморефлексия, таким образом, определяет эмансипирующий интерес познания. Критические науки разделяют его с философией.

Конечно, до тех пор пока философия остается в плену онтологии, она является жертвой объективизма, который наглухо отгораживает познание от интересов. Только в форме критики, обращенной против наивного научного объективизма и иллюзии чистой незаинтересованной теории, она из осознания своей зависимости получает силу, которая одолевает иллюзорность беcпредпосылочной философии.¹¹

VI

В самом понятии целенаправляющих познание интересов уже взаимосвязаны оба декларирующих момента: познание и интерес. Из повседневного опыта известно, что идеи весьма часто служат подмене действительных мотивов оправданиями. То, что нередко считается рационализацией на уровне науки, выступает как идеология на уровне коллективного действия. в том и в другом случае автономия познания и интереса фальсифицируется в силу нерефлексируемости их связи. Не удивительно, что дисциплина школьного мышления предполагает исключение интересов. В любой науке культивируются навыки преодоления субъективных мнений. Борьба с неконтролируемым влиянием глубинных интересов, определяемых не столько индивидом, сколько объективным положением общественных групп, даже выдвигает на передний план такие новые дисциплины, как социология знания. Но это только одна сторона проблемы. Наука, чтобы добиться объективности своих высказываний, должна выступить против выражения и осуществления партикулярных интересов, но она не должна забывать при этом о фундаментальных интересах, которым она обязана не только стимулами своего развития, но и условиями возможности своей объективности.

Отражение или описание также не являются чем-то независимым от определенных стандартов. Выбор таких стандартов покоится на установке, которая требует критического сопоставления аргументов, не поддающихся ни логическому доказательству, ни эмпирическому подтверждению. Методологически принципиальные решения, такие как фундаментальное разделение категориального и некатегориального бытия, аналитических и синтетических высказываний, дескриптивного и эмотивного содержания, имеют весьма своеобразный характер, так как не являются ни произвольными, ни принудительными.¹² И вместе с тем они или корректны, или ошибочны. Они соотносительны с методологической необходимостью таких интересов, которые нельзя ни отобразить, ни конвенционально установить, а можно лишь угадать. Мой первый тезис поэтому таков: действия трансцендентального субъекта имеют свой базис в истории природы человека.

Взятый сам по себе данный тезис может привести к недоразумению, будто разум человека, как когти и зубы у животных, всего лишь орган приспособления. Это верно отчасти. Но естественноисторические интересы, к которым мы сводим факторы, направляющие познание, происходят из природы и одновременно из разрыва с ней. Способствуя реализации природного инстинкта, они ослабляют принуждение природы. Уже интерес самосохранения, который кажется чисто естественным, на деле отвечает общественной системе, которая компенсируя недостатки органического строения человека сохраняет его историческое существование перед лицом природных опасностей, угрожающих извне. Но общество не только система самосохранения. Природные влечения, либидо индивидов вырывают их из круга функционального самосохранения и направляют по утопическому пути. Такие индивидуальные притязания, которые с самого начала не гармонируют с требованиями коллективного самосохранения, также поглощаются общественной системой. Поэтому познавательный процесс, который нерасторжимо связан с обобществлением, может функционировать не только как средство воспроизведения жизни; в равной мере он сам влияет на определение жизни. Так называемое чистое переживание всегда является исторической величиной; оно соответствует тому, что общество предписывает в качестве стандартов жизни. Мой второй тезис поэтому звучит так: познание в равной мере – инструмент самосохранения и его трансцендирование.

Трансцендентальная точка зрения, с которой мы необходимо постигаем действительность, полагает три категории возможного знания: информация, которая расширяет наше техническое могущество; интерпретация, которая обеспечивает ориентацию деятельности в рамках общей традиции; и анализ, который освобождает сознание от гипостазированной власти. Отмеченная трансцендентальная позиция укоренена во взаимосвязь интересов людей, которые даже у себя дома посредством медиумов обобществлены институтами труда, языка и власти. Человеческий род, таким образом, сохраняет свое существование: в системе общественного труда и самоутверждения посредством власти; в опосредованной традициями жизнедеятельности и обыденной коммуникации; и наконец, в тождестве Я, которое на каждой ступени индивидуализации заново скрепляет сознание отдельной личности групповыми нормами. Можно отметить, что направляющие познание интересы прикреплены к функциям Я, которое в процессе научения приспосабливается к привходящим жизненным обстоятельствам, которое в процессе образования изучает коммуникативные взаимосвязи социального жизненного мира и которое достигает тождества в конфликте между инстинктами и общественными потребностями. Эта деятельность Я переходит и в структуру производительных сил, которые аккумулируют общественный потенциал в культурное предание, выступающее основой интерпретации общественной жизни, и в легитимацию, которая определяет признание или критику общества. Поэтому мой третий тезис звучит так: руководящие познанием интересы образуются медиумами труда, языка и господства.

Конечно, констелляции познания и интересов не являются одинаковыми для всех видов исследования. Но очевидно, что постулирование беспредпосылочной автономии, согласно которому познание осваивает действительность чисто теоретически и при этом может использовать в своих целях чуждые интересы, является иллюзией. Дух может отклониться от взаимосвязи с интересами, которые изначально связывают субъект и объект до всякой рефлексии. Эта рефлексия впоследствии может до некоторой степени корректировать и даже вовсе отменять воздействие интереса.

Масштаб оценки, применяемый в рефлексии, не случайно свободен от своеобразных гирь, которые требуются в стандартах обычного познавательного процесса для критического взвешивания тех или иных его результатов. Очевидность масштаба саморефлексии чисто теоретическая. В его основе лежит особый интерес совершенства, который не просто смутно мерещится, а очевидно усматривается априори. То, что возвышает нас над природой, так это уникальное положение, позволяющее познавать свою собственную природу посредством языка. Именно в его структуре положено наше совершенство. Уже в самом первом предложении отчетливо выражена интенция на всеобщий непринудительный консенсус. Идея совершенства, одна их немногих сильных сторон нашей философской традиции. Не случайно словоупотребление понятия “разум” в немецком языке включает два момента – волю и сознание. Разум предполагает силу воли к разуму. Саморефлексия как познание познания достигает связи с особым интересом познания, с интересом совершенства. На выполнение рефлексии как таковой ориентирует в свою очередь интерес эмансипации. Мой четвертый тезис состоит в утверждении: в способности к рефлексии познание и интерес совпадают.

Конечно, только в эмансипированном обществе, которое было бы способно реализовать совершенство своих членов, возможно развитие коммуникации как свободного от принуждения диалога всех со всеми, что и выступает образцом всесторонне образованного тождества Я и идеи истинного согласия. Очевидно, что достижение и обоснование истинных высказываний зависит от наличия счастливой жизни. Онтологическая иллюзия чистой теории, затемняющая интересы, порождает и фикцию, будто сократический свободный диалог возможен всегда и везде. Философия изначально полагала, что совершенство не только антиципируется в структуре языка, но и действительно реализуется. Чистая же теория, которая во всем хочет исходить только из своих посылок, незаметно попадает под власть вытесняемого “внешнего” и становится идеологичной. Только в том случае, если философия раскрывает в диалектическом ходе истории печать власти, которая разрушающее действует на все более напряженный диалог и прорывается в зоны свободной от принуждения коммуникации, она продвигает процесс, застой которого легитимировала прежде: движение человеческого рода к совершенству. Поэтому я могу в качестве пятого тезиса выставить следующее положение: единство познания и интереса сохраняется в диалектике, которая из исторически ограниченного принуждением диалога способна реконструировать свободный.

VII

Кодекс научной честности предписывает неуклонное применение научного метода без какой-либо рефлексии о теоретико-познавательных интересах. Чем меньше наука знает о том, что она делает, тем определеннее она выступает как дисциплина, методологический интерес которой осуществляется внутри не подлежащих обсуждению допущений. Ложное сознание обладает защитной фикцией. На уровне собственного самосознания наука не имеет возможности проанализировать взаимосвязь познания и интереса. Фашизм смог породить монстра “национальной физики”, а сталинизм – “народной генетики” именно в силу разрушения иллюзии объективизма, который все-таки вырабатывает иммунитет против идеологически ориентированной рефлексии.

Восхваление объективизма должно, однако, вестись в определенных границах. Их поиску была посвящена Гуссерлева критика, которая, к сожалению, не выработала эффективных средств преодоления объективизма. Как только объективистская иллюзия превращается в мировоззренческо-идеологическое утверждение, необходимость методологического бессознательного, скрыто содержащего иллюзию объективизма, становится сомнительной добродетелью сциентистского исповедания веры. Объективизм не препятствует внедрению науки в жизненную практику, как считал Гуссерль. Напротив, он даже способствует их интеграции. Но его практическая действенность не способствует рационализации деятельности, ее просвещению.

Позитивистское самопонимание номологических наук содействует замене просвещенного действия техникой. Оно направляет использование информации на иллюзорную цель, которая сводит практическое освоение истории к технической манипуляции овеществленными процессами. Не менее последовательно объективистское самосознание герменевтических наук. Их представители путем рефлексии извлекают из действующих традиций чистое знание и запирают историю в музеях. Направляемые объективистской установкой на теорию, отражающую действительность, номологические и герменевтические науки стремятся достичь практической значимости. В то время как одни считают необязательной связь с традициями, другие вращаются на чисто выметенном фундаменте от снесенной истории в круге инструментального действия, вытеснившего жизненную практику. Измерение, в рамках которого действующие субъекты силятся рационально понять свои цели и стремления, есть темнота произвольного решения между овеществленным порядком ценностей и нерассуждающим верованием.¹³ Если это бездуховное измерение к тому же усилено рефлексией, которая применялась старой философией по отношению к истории чисто объективистки, то позитивизм побеждает на самой высокой ступени развития. Как во времена Конта. Это имеет место, если критика некритически отрицает свою связь с эмансипационным интересом в пользу чистой теории. беспредельная критика проецирует незавершенный процесс развития человеческого рода на плоскость философии истории и задает догматические указания действию. Эта ослепленная философия истории есть ни что иное, как оборотная сторона мнения о произвольности исторических действий и решений: наивносозерцательная версия науки с ее тезисом о ценностной нейтральности хорошо уживается с бюрократически упорядоченной партийностью.