Рембо – губанов: сравнительная характеристика

географии и глобальной энергии. –

2006. – № 6 (19).
РЕМБО – ГУБАНОВ: СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

ХУДОЖЕСТВЕННОГО МЕТОДА
А.А. Журбин

Астраханский государственный университет

Артюр Рембо был популярен среди поэтов группы СМОГ. Раннее становление французского символиста делало его имя авторитетным в среде Самого Молодого Общества Гениев. К тому времени Рембо был уже достаточно полно переведен на русский язык. Начиная с 1894 г. за произведения французского классика в России многократно брались и символисты, и футуристы, признанные и малоизвестные мастера перевода. В 1960 г. вышел первый сборник стихотворений Рембо на русском языке.

При всеобщем почитании Рембо смогистами его имя закрепилось именно за Губановым. Прозвище «российский (иногда – московский) Рембо» до сих пор упоминается в мемуарной и критической прозе о Леониде Губанове. Приведем примеры. «Я… ранние (стихи Губанова. – А. Ж.), когда он явился как «московский Рембо», мало знала» [6, c. 135]; «Леня, Ленечка Губанов, российский Рембо…» [2].

Как побочную причину подобного переименования можно отметить отдельные биографические совпадения. К примеру, семьи поэтов не имели отношения к искусству. И Рембо, и Губанов в детстве неоднократно убегали из дома. Оба поэта вошли в литературу в юношеском возрасте. И тот и другой не получили среднего образования: Рембо не окончил коллеж, Губанов не доучился в вечерней школе. Оставаясь всю жизнь полупризнанными поэтами, Рембо и Губанов умерли в 37 лет.

Кроме вышеперечисленных биографических совпадений, прослеживается влияние творчества Рембо на поэтику Губанова. При этом русский поэт не знал французского языка и, следовательно, не мог читать Рембо в подлиннике. Тем важнее для нас родство лирики двух авторов.

Исходным пунктом сопоставления является метод письма. Свои взгляды на творчество Рембо выразил в письме к Полю Демени от 15 мая 1871 г. (в критике его часто называют «письмом ясновидца»). Процитируем из него и прокомментируем наиболее важные пункты, которые можно отнести и к принципам построения губановских произведений.

«Писатели были чиновниками от литературы: автор, создатель, поэт – такого человека никогда не существовало… Первое, что должен достичь тот, кто хочет стать поэтом, – это полное самопознание; он отыскивает свою душу, ее обследует, ее искушает… надо сделать свою душу уродливой… надо стать ясновидцем» [5, c. 239]. Осуждая авторов-предшественников за версификаторство и шаблонность письма, Рембо мечтает наделить будущих поэтов силой магов, ясновидцев. Губанову близка эта устремленность, хотя в его случае подобная традиция связана еще и с пушкинским «Пророком». Поэт в представлении Рембо более язычник. По Губанову, поэт наделен божественной силой (Бога в христианском, православном смысле).

«Поэт превращает себя в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств. Он идет на любые формы любви, страдания, безумия… он становится самым больным из всех, самым преступным, самым проклятым – и ученым из ученых! Ибо он достиг неведомого…» [5, c. 239]. Данный отрывок свидетельствует о том, что Рембо ставит поэта вне общества («самым преступным»). Поэт должен выйти за пределы обывательской действительности. Для этого Рембо предлагает различные испробованные им самим способы. Он пытался расшатать нервную систему, чтобы вывести поэзию из-под контроля рассудка. Так, углубляя ощущения и расшатывая нервную систему, поэт употреблял крепкие алкогольные напитки (в частности – абсент), наркотики (гашиш), много курил и мучил себя бессонницей.

Поэзия Губанова, родившегося почти через сто лет после Рембо, изначально (органически) содержала то, к чему искусственно стремился французский поэт. Неподвластность нормам литературного языка и законам логического построения текста мы встречаем уже в ранних стихах Губанова.

Два фактора могли усиливать стихийное начало и эффект воздействия текстов на людей. Во-первых, поэту был поставлен диагноз «вялотекущая шизофрения». То есть отклонения от нормы психической, провоцирующие уход от литературной нормы, в какой-то степени у Губанова были.

Во-вторых, у Губанова была индивидуальная, производившая сильное впечатление манера чтения. «Он – заводился… Руками взмахивал. Пел. Причитал. Выл иногда. Постанывал. Вздыхал. Срывался на крик. Шептал. Бормотал. Приговаривал… Был – шаманом… В другие миры улетал…» [1, с. 72], – вспоминает Владимир Алейников. Исполнительский стиль, тяготеющий к декламации древних сказителей, а еще ранее – к священнодействиям, напоминающий стремление Рембо «достичь неведомого».

Следующий отрывок из «письма ясновидца» посвящен проблеме нового языка. «…Итак, поэт – поистине похититель огня… Если то, что поэт приносит оттуда, имеет форму, он представляет это оформленным, если оно бесформенно, он представляет его бесформенным. Найти соответствующий язык… Этот язык… вберет в себя все – запахи, звуки, цвета, он соединит мысль с мыслью и приведет ее в движение…. Всегда полные Чисел и Гармонии, такие поэмы будут созданы на века» [5, c. 239–241]. Использование метода ясновидца с попыткой передачи новыми средствами языка подсознательного можно проследить в «последних стихотворениях» Рембо (1872 г.). В этих текстах мы встречаем уход от парнасских требований стихосложения. Так, поэт начинает использовать одиннадцатисложник – «нечетное число слогов», прибегает к разнообразным цезурам, многочисленным переносам, задающим ритм «почти прозы». Точным рифмам Рембо предпочитает ассонансы, допускает нерифмующиеся слова, рифмовку артикля (например, в стихотворении «Мишель и Кристина»).

Символист пытается передать и новое содержание. С трудом поддающиеся интерпретации тексты насыщены галлюцинативными образами и ассоциативными идеями. Так, в вышеупомянутом тексте «Мишель и Кристина» за исходный пункт развития текста (его визуального ряда) взята гроза.
Гроза на ивы и на старый двор почета

Швырять свои большие капли начала [5, c. 90].

Анализируя стиль Губанова, его «оформленное и бесформенное», уместно в качестве рабочего термина взять предложенный Александром Величанским «поток бессознания». уточним: «поток поэтического бессознания». Величанский считал, что «…желание слиться с самопроницающей стихией поэтического звучания формально проявилось в создании… «потока бессознания», апеллирующего к подсознанию и рассчитанного на энергетическую детонацию исполненных тайны звуков в глубине души читателя-слушателя» [3, c. 241].

Во избежание путаницы следует сопоставить «поток поэтического бессознания» с «потоком сознания». При разграничении двух литературных форм (с близкими по звучанию названиями) могут ввести в заблуждение общие истоки. Так, Рембо считается предтечей авторов произведений потока сознания. Очевидно и влияние Рембо на Губанова. Сближает литературные методы также уход от повествовательной подачи событий. В обоих случаях он сопровождается возникновением впечатления хаотичности, на первый взгляд, отсутствием обработки материала («оформленное» и «бесформенное» по Рембо). При этом происходит ослабление сюжета, вплоть до почти полного исчезновения.

О серьезной разнице говорит уже механизм воздействия текста. Для произведений потока сознания характерны длинные цепи впечатлений, душевных движений, воспоминаний носителя речи. А поток поэтического бессознания рассчитан на срабатывание внутреннего содержания образа, ритма, фонетики слов… Деятельность автора уже сводится не столько к написанию, сколько к «передаче» читателю языкового продукта. Текст потока поэтического бессознания работает по законам языка (праязыка) и ожидает отклик читателя скорее не на законченную форму, а на невидимое, но присутствующее содержание.

Ольга Седакова, не называя потока поэтического бессознания, описала его срабатывание в губановских стихах. «…Истинно поэтическое преображение слов.., собранные вместе, они зажигаются, как гирлянда лампочек… Вот такой огонь сверхсмысла или абсурда, чего-то неистово-истового пробегал по словам Лени – и в этом отношении он выше виртуозного, содержательного, но тусклого в слове Бродского» [6, c. 136].

Различным является также метод работы авторов названных форм литературы. Автор произведений потока сознания создает текст «из себя» (своего психологического, своих эмоций, видений). Автор произведений потока поэтического бессознания работает скорее с «извне-материалом».

Следует отметить и то, что авторы произведений потока сознания преимущественно «прозаики» (при всей «внеродовости» их творчества). То есть это авторы романов (в том числе «новых романов»). Авторы произведений потока поэтического бессознания в большинстве – лирики. Сам Величанский считал поток поэтического бессознания изобретением «патриархов» СМОГа (лириков Губанова, Кублановского, Алейникова).

Для иллюстрации губановского потока поэтического бессознания приведем отрывки из стихотворения «На моей голове накопились яблоки…» [4, с. 105], содержащие картину грозы:

Дождик серебряной вилкою учит –

Тело твое проткнуть и поднять

К мокрым прославленным губам тучи…
Необычный развернутый образ дождя. Серебро привычно воспринимается как цветовая метафора дождя. Возможно также отождествление дождевых капель с монетками (по сходству формы). Здесь уместно сопоставление с образом «дождик-ювелир» из другого губановского стихотворения «Там, где ветер – дипломат…» [4, с. 171]. Связка «серебряная вилка» (дождя) допускает ассоциацию с трезубцем Зевса-громовержца (в славянской мифологии аналог – Перун). «Тело твое проткнуть» – следы от укола вилкой ассоциируемы с пятнами от дождевых капель. Далее:
Это не молния – это язык дьявола

В деревянных шкатулках русского леса,

Это не гром – это стучат небесные яблоки…
Образ молнии неожиданно связан с дьяволом, а не с Богом. «Шкатулки русского леса» усложняют его, но дают отсылку к национальному колориту. Здесь возможна связь с палехской росписью, черный фон которой похож на темное грозовое небо. Описание грома – «звукометафорический» образ. Сравним со звукописным «Яблок красных и белых / Стук в саду невпопад…» из стихотворения «Отреченье» [4, с. 599]. Эпитет «небесные» усиливает мифическую атмосферу в произведении. Концовка текста состоит из перечисления последствий грозы:
Муравьи прячут лица, дети прячут сердца.

И растет анекдот на моем огороде,

И спешит на крыльцо поцелуй подлеца,

И поэма в прозрачные двери колотит.

В последней строке запечатлено вдохновение. Олицетворение «поэмы» – не случайно женственный образ, подчиненный лирическому «я» субъекта речи. «Поэма» здесь тождественна сквозному губановскому образу Музы. А вынесение его в конец стихотворения делает текст самоописательным. Анализ трех отрывков стихотворения «На моей голове накопились яблоки…» свидетельствует о сложности губановского стиля.

Поэтика Л. Губанова ориентирована на подсознание читателя (слушателя). Образы в его стихотворениях часто немотивированны, строятся на неожиданном сочетании объектов. Синтаксис и грамматика его текстов нередко расходятся с законами литературного языка. Смысловое начало в губановских произведениях зачастую стоит на втором плане (после фонетического, «праязыкового» значения слов).

Появление подобного художественного метода предсказано (и частично предвосхищено) Артюром Рембо. Таким образом, Л. Губанов является продолжателем французского классика в условиях русского языка.