Лев Роднов Анонс
Скачать 2.36 Mb.
|
- Навигация по данной странице:
- ИНВАЛИД безымянная повесть ЧАСТЬ I
- 02. В АНАБИОЗЕ
|
Лев Роднов Анонс Что такое добро? Это — умение противостоять злу. В здоровом обществе хорошие люди побеждают плохих. А в перевёрнутом обществе жизнь разворачивается, как «детектив наоборот»: плохие преследуют хороших. Побеждает абсурд. Книга рассказывает о путях персонального спасения героя, человека в коляске, в мире тотальной духовной «перевёрнутости». ИНВАЛИД безымянная повесть ЧАСТЬ I …М-ммм!!! Любая из черепах намного лучше какой-нибудь гончей поэтессы, у которой из глаз текут голодные сладкие слюни, а с языка вечно капают гадкие горькие слезы… Это вам говорю я, царь… И если всё-таки придётся выбирать — выбирайте пустоту. Потому что охоты больше не будет… Сама начальница психоневрологии сказала: «Даже царское слово куда хуже простого молчания!» Ха-ха-ха! Буду говорить… Хотя давно пришёл к выводу, что сказанные слова — это просто сотрясение воздуха, а слова, произнесённые внутренним голосом внутри меня — сотрясение пустого в пустом. Слова ничего не решают. Они, скорее, обслуживают прихоти случаев и случайностей, из которых, собственно, всё и состоит. Ну да, может быть и есть какой-то сверхзамысел в том балагане, в котором я не по своей воле очутился с рождения. Но я этого замысла не знаю. Не встречались никогда. А разнообразные параноидальные идеи насчёт некоего «смысла», коими со всех сторон кишит завравшееся пространство, мне просто омерзительны. Жаль, что всё-таки придётся говорить!.. Я не люблю рассказчиков. Также я не люблю слушателей. Я прочитал изрядное количество книг и могу в дополнение сообщить: я не люблю читать. Не люблю смотреть. Изображение жизни на экранах вызывает у меня рвотный рефлекс. Не люблю какие-нибудь вожделенные «лакомые кусочки», от которых у большинства говорящих дворняжек начинают дрожать губы, а сладкие их слюни, струящиеся из хищных глаз, ещё и заразны. В общем, почти ничего искреннего в зудяще-суетящемся мире я до сих пор не обнаружил. А, обнаружив это, я с крайним сожалением нашёл, что сам во многом подобен найденному. У меня нет ни единого повода для какого-либо раскаивания. А для уравновешивания рычагов совести достаточно было отделить кайф внутри меня от кайфа вокруг. Сегодня у меня нет собеседников. Честно признаюсь: и не надо. Личное счастье — это личная штука, ну, вроде уютных трусов: приятно, удобно и скрытно. Не напоказ. Потому что всеобщее счастье бессовестно. И ещё: я хотел бы навсегда избавиться от всемирного «публичного дома» в душе и в сердце. Думайте что хотите по этому поводу. Ха-ха-ха! Буду говорить, пока не спятил окончательно. Говорить сам с собой, чтобы не спятить вместе со всеми. 01. МАМАША — Будь ты проклят, урод! Я тебя кормила, поила, задницу тебе, паразиту, целовала, а ты вот как меня отблагодарил — шлюху в дом привёл! Что, взрослым себя почувствовал? Собственной жизни захотелось? На, получи, получи! Вот тебе, вот!!! Я, конечно, знал, что мамаша моя истерична и шутки с ней лучше не шутить. Она всегда была очень работящей и заботливой, особенно для тех, кто попадал под неусыпный луч её безапелляционной заботы. Мамаша, как противоракетный стационарный радар, круглосуточно ощупывала своим мысленным локатором-вниманием всё и всех, до чего могла дотянуться: дальних и средних родственников, близких друзей и допущенных в зону внимания знакомых, не ускользали от её внимания дети и старики, избранные коллеги по службе, но более всего доставалось мне — единственному её сыну. Ближе некуда. Она регулярно накрывала меня своей боевой заботой, как мишень. Даже на собственное мнение по поводу какого-нибудь пирожного шансов не оставалось ни единого. Мы жили вдвоём, упоминаний о своём отце я не слышал ни разу. Всегда одно и то же: «Мой сыночка, мой ненаглядный, моя радость, мой умненький». До какого-то времени я в этот приятный словесный сиропчик искренне верил. Пока не грянул последний гром. В тот самый вечер. — Получи! Получи! Гадёныш! Голые, мы бегали с подружкой по дому, уворачиваясь от разъярённой орущей мамаши, которая швыряла в нас чем ни попадя: статуэтками, будильником, книгами, половой тряпкой, телефонным аппаратом, бутылкой с подсолнечным маслом, торшером… Собственно, она кошмарным образом испортила нам праздник. С подружкой мы нормально дружили ещё со школы. От матери я это умело скрывал. Вместе мы поступили на первый курс местного приборостроительного факультета. Всё складывалось вроде бы неплохо. Ближе к диплому мы планировали пожениться и уехать жить в другой город. Разумно? Конечно, разумно. Мамашу на полторы недели отправили в командировку. Это случилось впервые за много лет. Грех было не согрешить. Я немедленно привёл подружку к себе и мы, счастливые, залегли в широченную мамашину постель. Только-только всё у нас получилось… Тут-то моя фурия и вернулась. Думаю, она вообще с этой командировкой разыграла спектакль. Иначе, с чего бы так ловко нас накрыла? Ждала, наверное, следила. Чего уж! — Будь ты проклят, неблагодарный! Поганец! Смерти моей желаешь! Мешать стала, да? Ничего, я тебе крылышки-то пообломаю! А ты, мерзавка, вон из моего дома! Вон, я сказала! Мамаша сгребла подружкино бельё в бесформенный ком и, распахнув входную дверь, выбросила одежду на лестничную площадку. — Вон, я сказала! Вон, мерзавка! Вон, пока я тебя в жабу не превратила! Подружка, подвывая и скуля от страха и унижения, нагишом выскользнула наружу, вслед за своими модными шкурками. Мамаша с грохотом захлопнула дверь. Оставшись с мамашей наедине, я готов был её растерзать, но лишь прошипел в ответ: «Мам-м-ма!» — Что?! Что ты сказал? Ты обязан мне всем, что у тебя есть! А я, значит, теперь за всё это — стерва? Мамаша повалилась на пол и зарыдала в голос. Такие сеансы я видел многократно. Я накинул халат и переступил через неё. Торопливо выглянул на лестничный блок — подружки уже не было. Хотелось от всего этого умереть самому. Смириться и затихнуть. «Ладно, мамочка, извини», — сказал я, присев рядом с ней на корточки. — Ах, извини?! Нагадил и извиняешься?! — она буквально взвилась надо мной. И последнее, что я запомнил в тот вечер, это шлепок тапочкою по спине. Всё. После этого наступила темнота. И неподвижность. И приятное безразличие. 02. В АНАБИОЗЕ …Я очутился в мире иллюзий. Правда, не понимал этого в тот, самый первый, момент. Это как сон во сне. Было очень хорошо. Я с удовольствием рассматривал себя и своё прошлое со стороны. Ну, словно смотрел немое кино, а смысловым комментарием к нему был стук моего собственного сердца. То частый-частый, то едва-едва. …Мы шли улица на улицу — решительные мальчишки с цепями и старыми утюгами в руках. Угрожали друг другу, размахивали своими орудиями войны и страшно кричали. До реальной бойни никогда не доходило. Совсем, как у шимпанзе, когда лидерство в группах бесспорно доказывается именно криком и угрожающим видом. Над нами, над ватагой мальчишек, витали смеющиеся взахлёб ангелы. Я отчётливо видел себя самого, девятилетнего пацана, держащего в руке ржавую пятикилограммовую гирю. Я даже чувствовал себя самого из той наблюдательной параллели существования, в которой вдруг очутился. И ангелов тоже чувствовал отчётливо, как себя самого. Было ощущение какого-то всеобщего мирового «замеса», в котором нет ни верха, ни низа, ни хорошего, ни плохого, — только игра: да, да, взаимная и бесконечная игра видимого с невидимым. Я отчётливо ощущал, что примерещившиеся ангелы даже реальнее всего того, над чем они потешались. Так мы, мальчишки, могли играть с майскими жучками, сажая их в спичечный коробок, или привязывая бедняг нитью за лапки. Вот один из ангелов вытянул длинный палец и пощекотал малыша из вражеской команды. В тот же момент мальчишка поскользнулся и навзничь упал, раскровенив себе лицо. Прибежали двое его старших братьев и стали гоняться за нами с палками в руках. Я бросил гирю и перемахнул через забор. Из-под земли вдруг начали выскакивать чёрненькие такие комочки и плеваться чем-то чёрненьким в ангелов. Ангелы от этого развеселились ещё больше и взлетели повыше, туда, куда тёмные плевки не долетали. Мальчишки разбежались, раненого братья увели. Видения тоже исчезли. Я посмотрел на свои руки — они все были перепачканы чёрными плевками. Приглядевшись получше, я понял: это — просто ржавчина от брошенной гири. Костюмчик мой был порван случайным гвоздём, торчащим из забора на пути к моему счастливому спасению. Но треугольный клок на штанах наводил ужас отмщения. В ушах тут же раздался голос взбешённой мамаши: «Па-ра-зи-и-ит!» С самого начала она поочерёдно то любила меня, то проклинала. Очевидно, любовь её распространялась лишь на того идеального мальчика, которого она себе представляла, а проклятия, чуть-что, доставались жалкому подобию идеального варианта — мне. Мамаша совершенно неожиданно вылезла словно из-под земли, она, пожалуй, была похожа на разъяренного подземного осьминога; каждое её щупальце непрерывно выплёвывало те самые чёрные облачка, которые стали меня упелёнывать, сжимать в горошинку и назидательно заталкивать в треугольное отверстие порванных штанов... Тот я, который был ещё маленький, сопел и рыдал. А тот я, который всё это наблюдал, решил вмешаться и тоже вытянул, как ангел, длинный-предлинный указательный палец и слегка притронулся к мамаше. Она, как всегда завопила: «Смерти, смерти моей желаешь!» Сопящий сопливец фальшиво запричитал: «Прости меня, мамочка! Я больше не буду!» Фальшь попала в нужное место. Плюющийся осьминог начал успокаиваться. Мне стало очень противно от всего этого видения и я, очевидно, нарушив какие-то законы сонного царства, в котором оказался, смог отчаянно как бы заорать в своих мыслях: «Сгинь!» Мамаша сгинула, как и не бывало её. Больше она в моих иллюзиях напрямую не присутствовала никогда. …Однажды, в старших классах школы, подружка увлекла меня ходить на занятия танцами. Я очень стеснялся, был скован и часто наступал партнёрше на ноги. Она терпела, а я от этого ещё больше сковывался. После танцев я провожал её на самый край города. Добравшись до окраины, мы подолгу стояли на конечной остановке автобуса и целовались. Пока не исчезал за поворотом последний автобус. После чего подружка, довольная своей пробуждающейся женской властью, уходила в дом неподалёку от остановки, а я топал километров пятнадцать по ночному городу. Местная окраинная шпана меня почему-то никогда не трогала. Даже знаю, почему. Просто не замечали. Ну да, вот же он, я, пилю прямо по пустой проезжей части, по направлению к центру. Совсем невидимый, прозрачный такой, пустой, как воздух, совсем-совсем в этот миг ничей… Беглец от всех! Точно! Это, пожалуй, самое приятное моё состояние. Когда ты откуда-то уже вышел, но никуда ещё не пришёл. Чудесный такой путь. Тот, что намного лучше поцелуев или даже первого глотка «Шампанского». Через два дня всё повторялось: танцы, проводы, поцелуи, ночные шаги. Под ногами у меня всякий раз оказывались, набегающие под ноги, трещинки бесконечного асфальта. Я поначалу так и думал: просто трещинки. А со стороны вдруг увидел: никакие это не трещинки — это линии жизни на ладонях судьбы! Самые настоящие! И надо идти очень правильно, быстро, но не наступая лишний раз на них. Тогда путь становится спокойнее и короче, а мысли в голове затихают. Ать-два, ать-два, вдох-выдох, ать-два! Хорошо. Может, это мнительность, насчёт трещинок-то? Нет, всё правильно. Я же вижу со стороны: вот моя нога наступила на бугорок и соскользнула в асфальтовый разлом. Ладони судьбы тут же вздрогнули, сердце слегка сжалось, мысли заворчали без слов. Ать-два, вдох-выдох… А по бокам не дома — большие зеркала, просто огромные зеркала, от земли и до неба. Сам я в них не отражаюсь, зато отчётливо вижу полупьяных хулиганов, трясущихся от страха припозднившихся прохожих, иногда бродячих милиционеров и бродячих собак. Прямо из зеркал светят электрические фонари, их свет легко проникает на мою дорогу и это очень хорошо. Ладони судьбы — подо мной. А сверху? О, сверху нет ничего! Даже звёзд. И это необычайно возбуждает и окрыляет. Хочется идти всё быстрее и быстрее, чтобы почувствовать крылья, чтобы подняться на них из зеркального коридора, как из глубокого колодца и увидеть, наконец-таки, звёзды. Они должны быть! Я написал для подружки стихи. Она прочитала их и сеанс прощальных поцелуев удлинился сразу на полтора часа. Целоваться мне было тоскливо. Я хотел лишь одного — поскорее идти и не наступать на линии асфальтовой судьбы. В один из вечеров подружка заговорила о нашей будущей жизни. Она взяла мою руку и, как хиромантка, стала её изучать, старательно наступая указательным пальчиком на каждую «трещинку» моей ладони: «У нас будет ребёнок. Линия твоего ума превзойдёт свои природные возможности. О! Очень странно… Линия тщеславия почему-то обрывается ещё в юности. И… И у тебя очень странная линия жизни — их несколько… Поцелуй меня, милый, ещё!» Из моего нынешнего, «парящего» над всем этим жизненным шевелением состояния, я без труда просматривал возможную будущую подружкину карьеру: институт, умные книги, умные разговоры, научная лаборатория. Всё это мне представлялось внутри большого такого мыльного пузыря, в котором люди-пузырики пытались надуться больше той величины, в которой они в данный момент находились. Напоминало забавный аттракцион. Пузыри внутри, чаще всего, лопались, так и не достигнув границы своего пузыря-папы. А те, что его всё-таки превосходили, лопались вместе с ним. Из воздуха со всех сторон доносилось постороннее хихиканье и голоса. Как с трибун. Не знаю, кто это звучал, невидимый, но когда большой пузырь кто-то вдруг насадил на этакий шест, на что-то вроде шеста для стриптизёрш, голоса просто взбесились. И было отчего! Подружка моя появилась около этого шеста… абсолютно голой. Вот так сон во сне! Двойным отстранённым зрением я наблюдал сразу две картины: в одной молодые люди скучно целовались на опустевшей автобусной остановке, в другой — около шеста извивалась голая человекообразная змея с лицом моей подружки. Только никакой эротики в её действиях не было. В ответ на моё недоумение, кто-то услужливо шепнул прямо под темечко: «Это — Голая Мысль. Она резвится около своей Темы». Я тоже рассмеялся, присоединившись к улюлюканью и хохоту голосов на невидимых «трибунах». Стало очень и очень смешно: от такого шеста стриптизёрша не смогла бы забеременеть настоящей жизнью при всем своём желании. Мысленные ценности и упражнения с ними давно у меня вызывали подозрения в том, что они являются разновидностью духовной мастурбации. Увиденная картина показывала это наглядно. Подружка извивалась и прилипала к шесту, скользила по нему вверх и вниз, мозг её пульсировал, излучая в пространство волны удовольствия, а сердце оставалось пустым и холодным. Я видел это и понимал. Волны ловили те, кому это нравилось, и посылали в ответ такие же волны, отчего общее возбуждение нарастало и нарастало. В конце концов, на шест со всех сторон кинулись голые, бесполые, как мне показалось, существа, с лицами мужчин и женщин. Они все прилипли к вожделенному шесту, слиплись вокруг него в омерзительный шевелящийся комок. Но тут пузырь лопнул. Ничего и никого не стало. Я хохотал так, как не хохотал никогда в жизни. А в ещё одной параллельной жизни раздражённый юноша украдкой поглядывал на часы и, не скрывая досады и раздражения, ждал окончания сеанса поцелуев. Ха-ха-ха! За кем прикажете следить? Никаких живых плодов у «стриптизёров» нет и быть не может. Это одинокое открытие привело меня в состояние необычайной эйфории. Ну, да. Умные тексты по своей максимальной смысловой, стилистической и идейно-энергетической, что ли, насыщенности одинаково хороши и похожи у всех умных авторов. Шесты, правда, разные. А суть одна — блеск интеллектуальной мастурбации и духовное бесплодие. Кто-то опять шепнул под темечко: «Мысль возбуждает стремление к совершенству. Но — не любовь!» Было слегка лестно, что невидимки со мной разговаривают. Некоторые склонности к постижению ключей и приёмов мира философии у меня начали проклёвываться именно в старших классах. Но я и не предполагал, что всё так просто: что философия — это простая наглядность, а не запутанность запутавшихся. Небо беспредельно раздвинулось. Звёзд по-прежнему никаких вокруг не было. Но жилось-леталось уже как-то совсем легко. Ни одной зловредной трещинки нигде… Я птицей поднялся в уютную темноту неба, как в материнскую утробу, и запел! И тут же увидел где-то внизу: молодой человек, я, то есть, иду знакомым путём, высоко поднявши голову, широким шагом, не глядя себе, как обычно, под ноги, иду и — тоже пою! А за вторым поворотом колобродит банда и я сейчас с ней должен столкнуться нос к носу. Зеркала по бокам почему-то исчезли, значит, я теперь уязвим и досягаем не только для чужих взглядов, но и для плохих рук. А банда опасная. Такого, они меня обязательно заметят. Но я, летающий, смотрю на себя самого, идущего, с умилением и ничего не делаю. Только пою. Совсем нечаянно, вдруг что называется, я стал гораздо лучше понимать, что такое «случай». Тот, который шёл по земле, из-за своей песни не заметил знакомого поворота и прошёл ночную дистанцию в тот раз иначе, чем всегда. Спасся. …Ага, вот ещё одна любопытная «картинка» образовалась. Ишь, расселся на самом первом ряду! Красавчик! Этот белобрысый парень приклеился к моей девчонке с первого курса института. Вообще-то он был не из нашей группы, с параллельного потока, но красавчик изображал из себя факультетского активиста и поэтому совал свой нос всюду. Я не ревнивый, поэтому подружку от выбора не в мою пользу и не охранял. Она рисовала с красавчиком стенгазеты и бегала с ним в студенческий киноклуб. Потом оба они увлеклись коллекционированием почтовых марок. Красавчик был непрост. Он учился остервенело, не на «отлично», но крепко. И с самых первых дней своего пребывания в институте этот белобрысый активист не скрывал своего корыстного стремления к образу жизни этакого самого главного вожака. Говорил с другими нарочито надменно, мог угрожать, схитрить или даже втихую подставить или предать. Любого из нас за такую манеру поведения общее мнение сокурсников стёрло бы в порошок, а ему всё оказывалось нипочём, любое гадство сходило просто так. Это была какая-то его загадка. Однако теперь, иным своим зрением, я видел, что внутри белобрысого красавчика сидел кто-то второй и управлял им так же, как экскаваторщик управляет своим экскаватором. Я мысленно назвал невидимого гадёныша «космонавтом». Этот тайный внутренний житель то и дело дёргал за всевозможные ниточки, от действия которых белобрысый, например, открывал рот и изрекал властные приказы другим, или читал с институтской сцены патриотические стихи. В любом случае, вокруг него клубилось уже знакомое нечто — темноватое облачко-клякса — и всякий попавший в эту малоприятную муть чувствовал, как его собственную волю сковывает неизвестная внешняя сила. «Космонавт» при этом самодовольно скалился, а лицо белобрысого в тот же момент времени принимало серьёзно-озабоченное выражение. «Гад!» — подумал я громко и отчётливо, витая где-то под потолком лекционной аудитории, если о мыслях, сформированных в фонемы, вообще уместно так говорить. Была общая для всего потока лекция, мы с подружкой сидели где-то в середине ангароподобной аудитории. Сверху я-невидимка удобно контролировал пространство, как панорамная телекамера президентской охраны. Но тут «космонавт» неожиданно отпустил все свои нити и конкретно повернулся прямо ко мне. Он уставился на меня, не мигая, маленький ловкий уродец, безраздельный хозяин белобрысого: «Будешь служить!» Вот уж, действительно: ой! Не все голоса под своим темечком я мог контролировать. Если честно, в этот миг я изрядно струхнул. Невыносимо захотелось скрыться, спрятаться. Так что, сердитый я-невидимка сразу же поник и быстро шмыгнул в того себя, что низко склонился над столом и тупо строчил за преподавателем лекцию по «вышке», по высшей математике, то есть. Я-нездешний понимал, что я-здешний меня не спасёт и не спрячет, как надо. Не та крепость. А всему причиной — нити! Миллионы, миллиарды нитей пронизывали пространство вдоль и поперёк, они пронизывали меня и моих сокурсников, вещи и пустоту — всё в мире кишело этой пряжей. Разве можно было спрятаться от того, из чего ты весь состоишь? В любой момент из любой неизвестной дали за какую-нибудь «твою» ниточку могли потянуть… О! Это напоминало жуть и отчаяние сна, из которого нельзя выйти. К счастью, «космонавт» уже не мог смотреть в упор на смотрящего, но я чувствовал, что он продолжает «чувствовать меня в упор»… Занервничаешь тут. Прозвенел звонок на большую перемену. Подружка потащила меня к белобрысому. Красавчик добродушно скалился: «Я слышал, у тебя есть кляссер с марками?» Гадкое тёмное облако опутало меня всего и воля внутри меня сама собой, без видимых причин опьянела. Вечером мы втроём собрались на родительской квартире подружки. Я принёс кляссер, доставшийся мне по случайному наследству, кляссер, кожаный, королевской величины альбом, в котором были очень ценные марочные блоки. Некоторые из них стоили по нумизматическим каталогам и классификаторам целое состояние — можно было купить на эти полувыцветшие старинные бумажки и машину, и две, и три. Я это, к сожалению, знал. Но был скромен и тих. Трясущимися поспешными руками белобрысый и подружка вдвоём вынимали из целлофановых пазух кляссера мои сокровища. Красавчик угодливо тарахтел скороговорочкой: «Я дам тебе вместо старых марок вот эти, новые. Смотри, какие цветы на них замечательные нарисованы! Я дам тебе взамен в два раза больше марок!» Что-то внутри меня молча плакало. Я только что разочаровался в человечестве. Урок был платный. Потом красавчик вызвал такси по телефону и куда-то укатил один. А я поплёлся на автобусную остановку. Подружка наградила меня на прощание дежурным поцелуем. Отчего плакать захотелось вечно. …А вдруг я — шизофреник? Такая мысль пришла вдруг в голову. И в тот же миг суфлёр под темечком гадко подтвердил: «Да, шизофреник!» Но это был какой-то другой — совершенно другой! — а не мой знакомый суфлёр! Я затрепетал от растерянности аж на каком-то, как мне показалось, клеточном уровне. И понял: на плохие вопросы мне будут давать ответы только «плохие» ответчики. Это наводило на серьёзные размышления. Человек — корабль, плывущий в океане образов. А у полноценных кораблей есть не только капитан, но и жизненно важная для корабля должность — лоцман. Который способен и обязан провести посудину сквозь опасные подводные препятствия. В общем, я решил, что буду, по возможности, избегать саморазрушающих опытов и негативных вопрошаний-бумерангов. Утонуть в себе самом, разбившись на рифах самоедства, — эта перспектива меня не прельщала. … А вот и история болезни с аппендицитом и последующим разлитым перитонитом. В военкомате затребовали медицинскую карту. Я принёс. Военком сильно ударил меня в живот и пообещал завести на симулянта уголовное дело. За подделку медкарты. Он вопил, что после того, как брюшина сгнивает, живот пожизненно висит и брюшной пресс не держит ударов, а я выглядел вполне подтянуто. Начальник призывной конторы напоминал грубо сколоченный деревенский шкаф, от которого пахло водкой и луком. Однако при взгляде со стороны, из моего парящего состояния, военкома вообще не было видно. Он не существовал в природе всеобщей памяти мира в принципе. Я злорадно хихикал. Он помнил только сам себя, поэтому с исчезновением этого краткого собственного усилия, навеки исчезало и всё остальное. У развёрнутого знамени в вестибюле заведения стоял застывший лупоглазый часовой. На полотне самого знамени, как в песочнице, дружно играли плоские, ещё не наевшиеся человечины, детки ангелов и чертей. Судьбы земных рекрутов решались на втором этаже. Смешно было наблюдать, как голый, абсолютно бесправный раб-студент стоит перед комиссией, а сугубые важные «пузыри» в погонах и в белых халатах беднягу поучают: «Мы убедились, что вы не симулянт. Но отвечать комиссии следует не «спасибо», а, как положено: служу Отечеству! Ну-ка, повторите. Молодец. Вам дана отсрочка до окончания высшего учебного заведения». Опять смешно. Я приподнялся над военкоматом до высоты деревьев, прицелился получше, открыл рот и выдохнул вниз огонь. Военкомат сгорел. Детки чертей и ангелов с писком разлетелись в стороны. Остальное просто исчезло. Я сдул пепел и стал рассматривать на открывшейся новой картине деревенский кирпичный завод — примитивное земляное сооружение, из которого после продолжительной топки дровами люди доставали, обжигаясь сквозь рукавицы, кривые сизые кирпичи. И я там был. Пробовал махорку. Таскал горячие кирпичи. Снова пробовал махорку. Снова таскал тяжеленные стопки «сизарей». Пока не лопнули в животе все послеоперационные спайки и не наросли в мышцах нужные связи. Всё случилось как бы само. Я лишь упрямился: «Подохну, или буду вновь нормальный. С точки зрения эволюции оба результата справедливы и они меня устраивают». Не подох. А военком всё равно потом не поверил. Вот я и выдохнул огоньком… А потом — вдохнул… Вдох-выдох — за погасшей картиночкой всегда есть другая картинка. Знаете, бравада с первым стаканом проглоченной водки, была всё-таки очень тяжела. Какой-то глупец потянул за шнурок, от которого раздвинулся странный театральный занавес. И закрутился сценарий: я сначала украл из служебной раздевалки лошадиное седло, потом увёл со сцены деревенского мерина, оседлал его и съездил верхом в зрительный зал, где в довершение спектакля украл у публики несколько жирных гусей. Гусей мы жарили в глине и в лопухах всей нашей студенческой группой. В конце концов, видения завертелись с такой хаотичной быстротой, что их трудно стало отделять одно от другого. Но вот круговерть вновь ненадолго породила нечто стабильное. И что же я вижу на сей раз? Ну-ну, это-то уж наверняка сон: я и подружка лепим глиняные комки и бросаем ими друг в друга. Я чувствую, как тело моё приходит в ужасное расстройство. Ах! Так не должно быть, но мы продолжаем лепить из подножной глины красноватые ядра и с остервенением продолжаем их швырять друг в друга. «Что это?!» — Вы когда-нибудь задавали вопрос своему темечку? А ответ, знаете ли, тут как тут: «Это — бомба времени. Самое страшное из всех существующих во Вселенной оружие. Лепится своими собственными руками. Обычно из глины. При попадании в противника разносит неприятеля на бесконечные временные части. На многочисленные осколки — от нескольких дней до многих тысяч лет. В настоящем от такой бомбы практически не остаётся ничего». Ну, вот. Хорошее у меня темечко, всё знает. Интересно лишь, кто его за ниточку на самом деле дёргает — я со своими вопросами, или кто-то другой? … Никого нет. Куда все вдруг подевались? Скачать 2.36 Mb. Поделитесь с Вашими друзьями:
|